81 
Жена узрела манифестацию, поскольку не в силах была выдержать правду. Сущая очевидность настоящего преступления извратилась, оно преобразовалось в призрачное, ибо человеческая действительность была невыразима, непредставимее даже мира духов. Энн доводилось видеть естественное искажение души и ранее. Мучительно травимый, подвергшийся нападению разум уединяется в себе и творит иносказания, кои в свой черед овеществляются. Констанс узрела голубых бесов, дабы воспрепятствовать самой себе увидеть мужа, что покинул комнату ее дочери с туфлями в руке, прикрыл за собой дверь, взошел, ступая неслышно, на супружеское ложе. Констанс находила смысл в треснувших тарелках (возможно даже, они треснули по ее вине, чего она не заметила), но не отваживалась войти в детскую по его следам и увидеть, как ее дочь под мутным зеркальным стеклом с обитыми краями сует ручки в ротик, дабы не закричать. Разум создал привидение, ибо духа Констанс по меньшей мере чаяла изгнать — и могла найти постороннего, кой ей и поверит и поможет. Энн с нею, пока с нею манифестация. Ни закон, ни общество не давали ей иного прибежища от зла, коим являлся ее супруг.
Всего день назад излагая переработанную историю Бёрнэмов, Энн точно в воду глядела. Припадки, порочный отец, взявший на душу невыразимый грех, за каковой расплачивался ребенок четырех лет от ролу: наскоро придуманные подробности таили в себе послание, кое она получила как медиум, даже не заметив, ибо полагала всего лишь, что ловко обрабатывает беспокойную клиентку. По временам тот свет жаждал восстановления справедливости и на сей раз вещал посредством Энн, о чем она не догадывалась.
Покоясь теперь на оскверненном супружеском ложе, она готова была измолотить кулаками воздух или разреветься подобно Констанс, ибо, получив знание, лишена была способности говорить и действовать. Она внимала несовместным требованиям жалости: открыть Констанс глаза, дать ей узреть под своей крышей зло либо утешить ее, дабы она и впредь жила, отводя взгляд, посреди дьявольской неизбежности, и страдала, ибо ничто, даже похоть, не длится вечно? Посоветовать ей бежать с девочкой в бедность и забвение? Или же ничего не предпринимать, усмирять ее снотворным, питать ее исцеление, отвлекать сеансами, снабжать легионами призраков, коих она изгонит и оборет в воображении, воображением же гоня от себя истинный ужас? Но что толку, если супруг вознамерился умертвить ее диковинной, улыбчивой смертью через рождение?
Констанс пыталась воззвать к Энн в первую же их встречу, так много дней назад, целую жизнь назад: «Слишком отвратительно прощать. Мне следует замолкнуть, отвести глаза, померкнуть до полной слепоты. Мне едва не следует предпочесть все это — или же смерть».
Констанс Бартон вознеслась до богатства; до театральных лож и восхитительных яств, и ныне всякая хранившая ее силуэт подушка служила клеем, что стреноживал трепыхавшееся насекомое. Бессердечно поздно ей сообщили о цене, кою она станет платить, и платить, и платить за липкий уют. Прими Констанс решение пожаловаться на поведение хозяина — и ее могут отправить обратно в суровый мир. Пара духов, коих дама наблюдала, — духов, обязанных свойствами явно человеческим побуждениям, — были данью ее твердому характеру.
Внизу терзаемая страхом и болью девочка плакала в одиночестве, укрепляясь в мысли, что таков естественный порядок вещей, или во всем виновата она сама, что таковы пути взрослых, кои точно знают, как ее использовать. Разумеется, Энн не впервые сталкивалась с подобным. Лондон был одержим этой болезнью, этим заговором, соучастники коего таились и смеялись в домах любого рода, однако никогда еще несчастное дитя, подобное неоперившейся ангелице, не очаровывало Энн во мгновение ока.
Она повертела навесные замки на буфетах мистера Бартона, обследовала конторку и встроенные шкафы в погребе, запертые на щеколды, не понимая, что именно ищет, но понадеявшись, вероятно, наткнуться на некое озарение, на рычаг, что выведет ее подругу и ребенка из-под удара. На содействие полиции рассчитывать не приходится. Констебль поумнее обычного согласится зайти, переговорит, покивает понимающе на отпирательства позабавленного или оскорбившегося джентльмена — и оставит униженного злодея наедине с женой и ребенком, коим отныне будет грозить опасность мрачнее прежнего.
Закон их судьбами не интересовался. Равно не станет вытравлять поразившую дом заразу какой-нибудь Добрый врач.
81 
