509 
Даже заплакать хотелось самому — так верно наконец он нашёл и выразил! Ну пора же, пора же нам всем очнуться и понять!
— Теперь, после нового напряжения народного разума и мудрости, будет создано правительство, которому надо подчиняться не за страх, а за совесть! Временное правительство за два месяца ни разу не применило физической силы. В апрельские дни оно отдало только один приказ главнокомандующему: если вооружённые люди пройдут в залу, где мы заседаем, — то и тут никакой вооружённой силы не применять! — Он и не был в тех заседаниях, но как красиво! как щемит! Это войдёт в хрестоматии Российской Революции! — Мы сказали: мы хотим лучше умереть, чем опозорить себя применением физической силы!
Вырвались чьи-то голоса: — Верно!
Верно — но и не верно! При обновлённом правительстве:
— Каждый из нас должен признать: раз государство не может существовать без власти — то власти надо оказывать уважение. — Постреливал глазами в сторону корреспондентов: — Пусть никто не думает, что во Временном правительстве кто-нибудь цепляется за власть. Но в стране не может быть состояния полувласти. Теперь — мы выплываем весьма благополучно. В ближайшие дни Временное правительство воскреснет — и мы со спокойным духом и с силой разума сумеем не только нагнать, что мы упустили — (особенно в военном ведомстве, армии, флоте!) — но мы сделаем больше, чем вы имеете право от нас ожидать!
Это „больше” вырвалось как бомба из груди и разорвалось перед глазами. Сильно аплодировали. Но Керенский спешил уйти. Он спешил — на Виндавский вокзал, встречать приезжающих Главнокомандующих. А почему бы нет? Ещё не назначен? — формальность, он уже их предводитель.
Но в чём он их опережал: от брата жены, Барановского, подполковника при Ставке, он уже имел слух, что из четырёх Главнокомандующих двое вот-вот подадут в отставку, Гурко первый.
И надо было только пройти скорей всю процедуру назначения министром, при содействии этих Главнокомандующих, — и первым же приказом запретить им всякую отставку!
А то ведь — разбегутся...
Ехал в автомобиле, думал: а ещё бы дня два в министерстве юстиции — закончить реформу Сената? Бессмертно!
А царскосельский дворец и узников — опять увести из юстиции в военное министерство. Оставить за собой.
160
Нет, ни на что хорошее не надеялся генерал Гурко на подъезде к Петрограду.
На Виндавском вокзале Главнокомандующих встречал почётный караул лейб-гвардии Егерского полка. Корнилов, уже не в должности. Заместители Гучкова — Новицкий (известный болтун) и Филатьев (рохля). А кроме них — ... Керенский.
Уже?
В полувоенной фуражке, в полувоенном пальто. И очень старался держаться строго-военно. А глаза бегали, и самого его чуть не подкидывало от важности и гордости.
Несмотря на „смирно”, солдаты почётного караула стояли вольно, высовывались посмотреть. На приветствие Алексеева ответили вяло.
Алексеев пошёл вдоль строя караула — и Керенский было дёрнулся с ним, — но увидел, что Главнокомандующие остаются. Остался.
Не потеря Гучков, не приобретенье и Керенский.
Церемониальным маршем караул прошёл небрежно, как бы из снисхождения к генералам.
Пошли рассаживаться в автомобили.
Рядом с Гурко оказался Корнилов.
— Ну, как тут? — спросил Гурко.
Корнилов ответил несколькими фразами. И всё подтвердилось до дна.
Филатьев сообщил новость, впрочем она сегодня и во всех газетах: у коменданта Кронштадтской крепости при его поездке в Петроград пропал портфель с важными бумагами и чертежами.
Ну, чёрт! Ну, одно лучше другого.
А привезли их не в какое официальное учреждение и не в Мариинский дворец — а на квартиру князя Львова, почему-то правительство забилось сюда. И тут оказались министры не в полном составе, да рассеянные, растерянные, возбуждённые переговорами о коалиции, совсем, совсем неготовые разговаривать с Главнокомандующими о военных делах, — хотя князь Львов радушно, любезно приглашал рассаживаться в гостиной.
И прав был Гурко, что нечего Главнокомандующим ехать в Петроград — не только не время, а просто — незачем.
Хотя и вообще невозможно представить: а что же именно делать? Спасти армию без сотрясения правительства и всего нового порядка — уже невозможно.
Но и быть соучастником гибели армии — непереносимо.
509 
