Особенно,... 
33 
Дженни молча сглотнула слюну с кровью. Она верила в искренность его раскаяния, но принимать от него извинения все же не была настроена. Он смотрел на нее, залитую желтым светом фонаря, повторяя:
– Я их всех брошу ради тебя, Дженни. Ты значишь для меня больше, чем любая цыганка. Больше, чем Марта. Больше, чем Роза.
Мануэль дрожащей рукой гладил ее шею, плечи, но Дженни лежала отвернувшись. В отличие от него ее ярость и боль не могли с той же легкостью превратиться в похоть. Но, зная, как легко он может заставить ее воспылать страстью, она избегала смотреть ему в глаза.
– Дженни, забудь о том, что было сегодня. Я сумею тебя отстоять.
– А кто постоит за меня перед тобой? – язвительно спросила она.
Мануэль повесил голову.
– Мой ангел, я готов убить себя за то, что сделал. Жизнь моя, любовь моя, воскреси меня! Люби меня, и я заставлю тебя забыть о боли.
Дженни повернула голову и наконец заглянула в его глаза, влажные от раскаяния и страсти. Все произошло так, как бывало не раз. Он был для нее непостижимой загадкой, этот мужчина, принадлежавший сразу двум мирам. Она не знала, что именно в нем заставляет ее сжиматься от предчувствия удовольствия, того острого наслаждения, что он неизменно дарил ей.
– Ты обещаешь больше никогда меня не бить?
– Клянусь! Пусть речь зайдет о тысяче цыган, никогда! – прошептал Мануэль, целуя ее руку. – Я готов поклясться в чем угодно в обмен на твою любовь. Любовь по доброй воле, – добавил он, дыша на ее пальцы.
Мануэль удивил ее. Он не привык просить – преисполненный мужской гордости, он привык брать не спрашивая. Просить значило для него поступиться мужским достоинством.
– Ты правда меня любишь? – спросила она, протянув руку к его смуглому лицу.
– Люблю, люблю, распоследний я дурак. Мне плевать, что говорит Роза, мне плевать на сотни поколений моих цыганских предков, мне плевать на то, что другие цыгане меня осудят, я знаю только то, что я люблю тебя, моя маленькая горджио.
Он ласково провел тыльной стороной ладони по ее груди, поднял смятую юбку, обнажив белые крепкие ноги.
– Ты больше не злишься на меня из-за Берты? – спросила Дженни, накручивая на палец черный завиток.
– Нет, я весь в огне. Я хочу тебя, горджио!
Он зарылся лицом в скрещение ее бедер, лаская ее горячим дыханием. Она не могла бороться с подступающей волной. Страсть, неистовая страсть вела их за собой, горела в их глазах, широко открытых, потемневших, пожирающих друг друга. Мануэль накрыл ее своим телом, и они стали одним.
– Да, Мануэль, заставь меня забыть, – прошептала она.
– Ты забудешь, как тебя зовут, – ответил он, покрывая ее поцелуями.
Прочь, прочь от жалкого настоящего, от болезненных воспоминаний прошлого в пучину страсти, которая одна могла подарить ей забвение!
И в этот момент, весьма некстати, опять послышался тот же скребущий звук. Мануэль не придал ему значения – он решил, что это ветер царапает ветками о крышу вардо. Он был слишком возбужден, чтобы придавать значение чему-либо, происходящему во внешнем мире. Весь мир для него сосредоточился в ней, Дженни.
– О, Дженни, никогда, никогда не позволю я им отобрать тебя, – дрожа от страсти, шептал он.
Дженни слышала его голос словно издалека, она находилась на том пределе, за которым смысл слов уже не важен, важны лишь ощущения, а слова только мешают. Обхватив его голову руками, она прижала его губы к своим губам, чтобы заставить его замолчать, чтобы слова не мешали отдаться потоку страсти. Она с жадным восторгом побуждала его дарить ей все больше наслаждения, столько, чтобы мысленно унестись из этой нищенской кибитки, с грязной ярмарочной площади, из вонючего Саутуорка к звездам.
Но когда все закончилось, ничто уже не могло заслонить от нее уродливую реальность, ибо между ней и Мануэлем не было нежности, не было той теплоты, что способна страсть превратить в любовь.
К десяти утра следующего дня дождь перестал, но землю размыло, к обуви прилипали ошметки жирной грязи, да и все вокруг выглядело уныло и бесприютно. Но несмотря на непогоду, многие жители столицы все же не отказали себе в удовольствии посетить ярмарку, чтобы посмотреть на фокусников и дрессированных медведей. Солнце, наконец-то проглянувшее сквозь серые тучи, вызвало у публики бурный прилив веселья. Казалось, все сошли с ума в безумной погоне за удовольствиями.
Мануэль решил не показывать сегодня номер с лошадьми, он был занят другим делом – вместе с двумя моряками-иностранцами осматривал содержимое многочисленных бочек и сундуков.
33 
