Особенно,... 
421 
Николай успокаивал его теперь, волнуясь и гордясь его преданностью.
Батальону – генерал и не объявил тогда, ещё надеялся! Но в Орше получил витебскую газету уже с обоими отречениями.
Он и сегодня был этим болен. Воротясь в Могилёв, он простился со своим батальоном, пожелал ему хорошей службы при новом правительстве – но сам куда теперь?… Что ж ему делать здесь, при Ставке, когда его Государя больше нет, и старый генерал-адъютант осиротел?… (И на могилёвском вокзале – беспорядки, переселился из вагона в городскую гостиницу. И тут его какая-то толпа требовала.) Очевидно, поедет в Киев, где его помнят, где его ценят по прежней службе.
Да, но и в Киеве не безопасно.
Беспомощен был Государь помочь своим верным слугам…
В крепком объятии и поцелуе простился с Николаем Иудовичем, ещё раз благодаря, благодаря.
Дал вторую за сегодняшний день нежную телеграмму Аликс, всё время думая о ней и чувствуя её.
Тут доложили, что просит приёма по важному делу неизвестный офицер лейб-улан. Он вручил Государю письмо генерала Гурко.
Когда Гурко служил начальником штаба, Государь поёживался от его крутости, от прорывов на громкость, – гораздо приятнее было с тихим покладистым Алексеевым. И сейчас письмо он взял в руки с предубеждением. А оказалось – хорошее письмо, тоже хороший генерал, готовый верно служить. Как жаль, что в дни отречения все такие генералы куда-то исчезли.
Некоторые места в письме – тронули, даже слёзы навернулись. Но особенно поразила мысль Гурко, что отречение за наследника, быть может, вдохновлено Богом. Что сейчас наследник не мог бы удержать бразды, а в более поздние годы быть может и вернётся к трону, призванный благомыслящими людьми.
Эта мысль оказалась мила сердцу Государя (надо поделиться с матушкой): не так-то он и ошибся, может быть! Промыслительны пути Господни.
Уже было время ехать на обед к Мама, на вокзал.
Тут пришли прощаться удручённый старик с зятем, верные Фредерикс и Воейков. Фредерикс был совсем согнутый, совсем потерянный, – плакал, что должен на старости лет покинуть своего любимого Государя в беде, и дом сожжён, и семья разорена, – и брести куда-то в неизвестность.
Сердце сжималось, так было его жаль. Но – для него же лучше, надо покориться, не стоит спорить.
Обнял их со слезами.
448
Путь в министерство оказался преграждён ещё и парадными излишествами. Когда вчера Шингарёв приехал на Мариинскую площадь вступать в управление – солдаты охраны пожелали встретить его особенно почётным образом: по своему почину выстроились перед зданием, взяли на караул и рявкнули: «здравия желаем, господин министр!» Шингарёв смутился, никак не ожидал, улыбался мягко: «Благодарю вас», – а они тогда опять кричали: «Рады стараться!» – «На благо Родины», – уговаривал их Шингарёв, как будто это им предстояло теперь окунуться в министерскую гущу.
А поднявшись в здание, обнаружил всех сотрудников, собранных на общий приём. Что делать? Поблагодарил их – и сейчас же:
– Господа! Каждая минута дорога. На благо родины! Расходитесь по местам, пожалуйста!
Эта встреча могла быть и искренней, а могла быть и старым чинопочитанием, – коробило.
Ужаснулся: как велик его кабинет, с окнами на Мариинскую площадь.
А министров стол тоже не оказался разверст к работе, но загромождён красиво разложенными приветственными телеграммами – ему лично как вступающему министру земледелия. И правда трогательно, но и правда же невозможно!
– Это всё – убирайте, убирайте скорей! – распоряжался Андрей Иванович секретарю, хотя не мог преминуть строчку там, здесь, ещё в третьей, – а особенно дорогое приветствие от петроградской городской думы, где состоял гласным: «наш гласный, первый министр земледелия свободной России… почерпая силы в воодушевлении свободного народа… опираясь на поддержку…»
Расчистил – и в бумаги! В сводки поступлений! В подшивки распоряжений! Да даже и в сметы, ибо всё движется финансово.
Действительно, он чувствовал себя подготовленным: и прежними спорами с Риттихом и последними днями в Продовольственной комиссии. Да он и всегда умел быстро разбираться даже и в самом незнакомом деле.
Сейчас он всё больше видел, что дело – не в Петрограде, где возникли все споры, тревога и революция: затягивающей хлебной петли тут не было отнюдь, хватало теперь хлеба и на месяц вперёд. Но та же самая хлебная петля грозила затянуться вокруг фронтов, где тревога ещё и не открылась. У фронтов не было запасов продовольствия, на Юго-Западном особенно, из-за трёхнедельных заносов. Положение было тяжёлое, но в гораздо более расширительном, глубоком и длительном смысле, чем Шингарёв себе представлял. Полтора миллиарда пудов зерна – избытка над потреблением России – томились в амбарах и клетушках в глуби страны, – но как их было взять? Расстроился сам механизм закупок-перевозок и психология производителя. А ко всем препятствиям надвигалась ещё и долгая распутица после многоснежной зимы.
421 
