51 
— Вы не могли бы выдать мне расписку?
— Я бы дал вам расписку, почему не дать, — веско сказал раввин, — но за венцов расписки выдавать нельзя. Венцы и дела — это две большие разницы.
— Почему нельзя, если за них берут деньги?
— Бог не разрешает. Мой отец не давал расписки, а до него мой дед тоже не давал расписки.
— Как же я докажу, что уплатил деньги, если что-нибудь сорвется?
— Вы имеете мое слово — ничего не сорвется.
— Ну а если вдруг произойдет что-нибудь непредусмотренное, — не отступался Альберт, — вы вернете мне деньги?
— Вот ваши деньги, — сказал раввин и протянул учителю сложенные купюры.
— Ну что вы, — поспешил сказать Альберт. — Вы не могли бы мне сказать, когда будет готов венец?
— Завтра вечером, в канун субботы самое позднее.
— Так скоро?
— Ваш папа умирает или нет?
— Это верно, но венец, если судить по его виду, представляется мне изделием отнюдь не простым в изготовлении: ведь сколько разнородных предметов надо соединить.
— Мы будем спешить.
— Мне бы не хотелось, чтобы спешка в какой-то мере, скажем так, ослабила действие венца или, коли на то пошло, в какой-то мере ухудшила бы его качество по сравнению с тем образцом, который я видел в зеркале, словом, где бы там я его ни видел.
Веко у раввина опустилось и тут же, как видно непроизвольно, поднялось.
— Мистер Ганс, всех моих венцов, венцов первого класса. Пусть вас не беспокоят этих опасений.
Потом они пожали друг другу руки. Альберт, все еще обуреваемый сомнениями, вышел в коридор. Он чувствовал, что в тайная тайных не доверяет раввину; и подозревал, что раввин Лифшиц об этом догадывается и в тайная тайных не доверяет ему.
Рифкеле, пыхтя, как корова под быком, проводила его до двери и отлично с этим справилась.
В метро Альберт убедил себя, что отнесет эти расходы по линии приобретения опыта и посмотрит, что из этого выйдет. За учение надо платить, иначе его не получишь. Перед его мысленным взором вставал венец, ведь он же видел его на голове раввина, но тут ему вроде бы вспомнилось, что, когда он смотрел на плутоватое лицо раввина в зеркале, утолщенное веко его правого глаза медленно опустилось — раввин явно подмигнул ему. Действительно ли так запечатлелось в его памяти, или он мысленно отнес назад то, что видел уже перед уходом? И что хотел сказать раввин, подмигнув ему? Что он не только обдуривает его, но еще и издевается над ним? Учителю снова стало не по себе, ему ясно вспомнилось: когда он смотрел в рыбьи раввиновы глаза в зеркале, едва они загорелись провидческим огнем, ему необоримо захотелось спать, и дальше он помнил только, что перед ним, как на экране телевизора, показался старикан в этом его — тоже мне! — магическом венце.
Альберт вскочил, заорал:
— Это магия, гипноз! Паршивый фокусник загипнотизировал меня! Никакого серебряного венца он мне не демонстрировал, венец мне померещился, меня облапошили!
Он рвал и метал: второго такого подлеца, лицемера и нахала, как раввин Лифшиц, не найти. От представления о целебном венце, пусть даже он поверил в него всего лишь на миг, не осталось камня на камне, и сейчас он думал только об одном: он своими руками выбросил девятьсот восемьдесят шесть долларов кошке под хвост. Сопровождаемый взглядами троих любопытствующих пассажиров, Альберт на следующей же остановке выскочил из вагона, кинулся вверх по лестнице, перебежал дорогу и потом долго остывал: ему пришлось целых двадцать две минуты расхаживать взад-вперед по станции, пока, громыхая, не подошел следующий поезд и не увез его обратно к дому раввина. И хотя он молотил в дверь обоими кулаками, пинал ее ногами и "задавал звону", пока не намозолил палец, звонок молчал, в деревянном — ящик ящиком — доме и в обшарпанной синагоге нигде не зажегся свет, не раздалось ни единого звука дом внушительно, основательно молчал, напоминая гигантское чуть похилившееся надгробье на просторном кладбище; и в конце концов учитель, так никого и не разбудив, далеко за полночь отправился восвояси.
Наутро, едва проснувшись, он стал честить на все корки раввина и собственную глупость — это же надо было связаться с врачевателем. И поделом ему, как он мог хоть на минуту поступиться своими убеждениями? Неужели нельзя было найти менее обременительный способ помочь умирающему? Альберт уже подумывал обратиться в полицию, но у него не было расписки, и ему не хотелось выглядеть в глазах полицейских полным идиотом. В первый раз за шесть лет своей преподавательской деятельности его подмывало сказаться больным, а потом вскочить в такси и вынудить раввина вернуть деньги. Мысль эта будоражила его. С другой стороны, а что, если раввин Лифшиц и впрямь занят работой, изготовляет со своим помощником венец, за который, скажем, после того как он купит серебро и заплатит отошедшему от дел ювелиру, получит, скажем, сто долларов чистой прибыли — не так уж и много: ведь серебряный венец и впрямь существует и раввин искренно, свято верит, что венец заставит отцовскую болезнь отступить. И как Альберт ни был издерган подозрениями, он все же сознавал, что пока не стоит обращаться к полиции: венец обещали изготовить лишь — ну да, старик так и сказал — в канун субботы, а значит, у него еще есть время до заката солнца. Если до заката солнца венец будет готов, я не смогу предъявить раввину никаких претензий, пусть даже венец окажется сущей дрянью. Значит, надо подождать. Нет, но каким надо быть дураком, чтобы выложить девятьсот восемьдесят шесть долларов, когда вполне можно было заплатить четыреста один доллар. Одна эта ошибка встала мне в пятьсот восемьдесят пять долларов.
51 
