Ерпалыч метнулся в комнату и вернулся с книгой в руках. — Вот, Алик, слушайте! «Одно только помни: пока ты такое дело делаешь, все время изо всех сил, всем нутром своим хоти, чтобы сбылось. В этом вся загвоздка…» А мне машинка эта ночная сразу не понравилась. Ездит и ездит, вдобавок подсвечивает. Я ведь еще до ее явления обратился, за гаражами стоял, пока не умотала… ведь говорил вам, Алик, — предметник я, мне так проще…
И вот как раз на этих словах Ерпалыча зазвонил телефон. Громко, требовательно, именно так, как представлялось мне несколько дней назад, когда я набирал свой собственный номер.
Уже спеша из кухни в комнату, к отчаянно дребезжащему аппарату, я соображаю, что это — междугородка. Наверное, не меня, а старого Сват-Кобелища; но я все равно беру трубку.
— Алло!
— Здравствуйте. Залесски Олег… Абрахамович? Если нет, пригласите к телефону, пожалуйста.
Девушка. Молодая. Голос мне совершенно незнаком. И говорит незнакомка по-русски с заметным акцентом, подчеркнуто правильно выговаривая слова.
Ответить я не успеваю, потому что комната неожиданно взрывается лязгом, барабанным грохотом и молодецкими выкриками. Ну конечно, «Куреты»! Конспиратор хренов! Говорить придется, перекрикивая этот грохот… ладно.
— Вы меня слышать? Залесски Олег…
— Я — Залесский Олег Авраамович. Слушаю! — Поспешно рисую на телефоне знак соединения: авось услышат.
— С вами говорят из Соединенные Штаты Америка, Стрим-Айленд.
— Да, да, я слушаю…
Штаты? Но почему не отец, не Пашка, а какая-то девица из второго или третьего поколения эмигрантов? Сердце сбивается на пьяную кадриль.
— Я должна с прискорбием сообщить вам: ваш отец Абрахам Залесски и ваш брат Пол Залесски трагически погибнуть. Недавно.
Комната идет ходуном, я хватаюсь рукой за стол, чтобы не упасть.
Не может быть, это какая-то ошибка!
— Что? Повторите…
— Ваши родственники трагически погибнуть. Приносим свои искренние соболезнования, — голос девушки звучит безжизненно, механически, словно она через силу читает по бумажке заранее заготовленный текст.
И вдруг ее прорывает, сбрасывая почти весь акцент, как сбрасывают одежду перед первой ночью любви.
— Олег Абрахамович! Я не знаю, что еще сказать! Но верьте: я понимаю ваше потрясение! Когда Пол… когда он погиб, я сама была… как это по-русски… в шоке! А потом и ваш отец… Поверьте, мне очень трудно об этом говорить!..
Верю. Верю наповал и наотмашь. Уже не слыша весело громыхающих «Куретов», ногой пододвигаю стул и падаю на него.
Иначе упаду на пол.
Папа, ты в детстве подсовывал мне Шолом-Алейхема, «Мальчика Мотла»… помнишь? «Мне хорошо, я — сирота…»
Нам хорошо… и издалека, из такого далека, что заокеанские Штаты кажутся близкими соседями, слышится невозможным приветом, запоздалым согласием, которое уже не имеет никакого смысла и значения:
— .. .медленным вальсом кружит голова, Звуки мелодии грустно тихи, Хочется просто молчать, но слова Сами собою ложатся в стихи.
Мне и тебе рановато на слом, Пусть и хотим иногда полежать…
Ты меня вспомнил, мой старенький дом? Дом,
Из которого я не хотел уезжать…
— Как вас зовут, девушка? — Кажется, мой голос звучит сейчас так же безжизненно, как минуту назад — ее. Но это не имеет никакого значения. Сейчас уже ничто не имеет значения. Просто надо говорить, говорить и слушать, окружая себя коконом словесной шелухи, чтобы не дать молчанию проникнуть внутрь, в душу — и поселиться там. Мне плохо. Мне очень плохо, но я переживу это. Надо говорить, говорить и слушать, и снова говорить — почему-то сейчас это кажется мне единственным выходом.
— Эми. Эмма. Простите, что сразу… не представилась.
— Ничего, Эми. Плевать. Вы можете рассказать мне, как… как это произошло?
— Хорошо, Олег Абрахамович, я попробую…
Голос Эми-Эммы на миг прерывается, и я вдруг понимаю: за этой скованностью, за порывистой, запинающейся речью стоит большее, чем просто печальная необходимость сообщить одному человеку о смерти других людей.
— Первым погиб ваш брат. Он вышел на лодке в море… лодка стала тонуть… и Пола съела акула. Капралу береговой охраны показалось, что Пол перед этим был весь… bleeded… весь в крови. Потом он упал в воду. Так рассказал капрал. Он спешил на помощь… но не успел. — Сейчас девушка расплачется, и мне придется ее утешать.
Мне — ее.
Впору поблагодарить судьбу за эту поддержку на краю рассудка.