Последние отзывы

  37  

— Смогу ли я помочь кому-то, если останусь?

— Возможно, никому другому, кроме себя самого.

Она говорила так сухо, почти отстраненно, что я с трудом это вынес. Я постыдно нуждался в сочувствии или теплоте. Мне не хотелось, чтобы меня препарировали.

— Не думаю, что вопрос стоит обо мне, — с раздражением сказал я. — Для меня здесь ничего нет.

Она посмотрела на меня этими своими глазами, всегда как будто готовыми пролить слезы и в то же время такими холодными.

— Вопрос о себе стоит всегда, разве нет?

Это была горькая правда. Приходилось признать, что если я останусь, то останусь из-за какой-то своей надобности. Я почувствовал, что в нашем с Мэгги обмене уколами потерпел жестокое поражение. В воздухе повисло напряжение, неясно было, куда двигаться дальше. Я спросил:

— Вероятно, ты более или менее знаешь, что происходит в этом доме?

— Думаю, я знаю все, что происходит в этом доме.

— Откуда?

— У людей громкие голоса. Здесь все так много кричат. Возможно, трубы проводят звук. Здесь, на кухне, я слышу все.

Она говорила с необыкновенной, почти кошачьей мягкостью — голос незримого наблюдателя, вечно-безмолвной старшей прислуги.

Я представил, как Мэгги работает здесь одна на кухне, чистит грибы и льет красное вино в pollo, стирает невыразимо грязные подштанники Отто и прислушивается к тайной жизни дома. Странная мысль. А в следующий миг и неприятная. Мэгги наверняка слышала мой разговор с Левкиным. Мы уж точно не шептались. Я тревожно посмотрел на нее, на ее желтоватое скрытное лицо южанки. Она вернулась к шитью.

Я беспокойно встал и принялся расхаживать. Тело до сих пор ощущало боль и уныние. Штанина кальсон Отто влажно шлепнула меня по глазу, и я раздраженно отбросил ее. Зачем такая умная девушка, как Мэгги, тратит время на стирку вещей Отто? В моей голове вспыхнула безумная идея пригласить Мэгги к себе в экономки. Да нет, глупость. В моих трех жалких комнатушках нет места для экономки.

— Я не хочу уезжать отсюда, — внезапно сказал я.

— Ну так и не уезжай.

Она посмотрела на меня, но я ушел от ее взгляда, обиженный ее демонстративным равнодушием. Я не выносил столь холодного обращения. Мне казалось, у меня отбирают какое-то право, которым я обладаю от рождения. Я знал, что должен теперь замолчать, вспомнить о гордости и уйти отсюда. Но горячие слова посыпались у меня изо рта в старом порыве к покаянию, как последняя слабая мольба об утешении.

— Мне придется уехать, я так все запутал! Особенно с Флорой, я был таким неуклюжим идиотом с Флорой. Изабель просила меня позаботиться о ней, забрать ее с собой из дома, но я не могу. Не знаю, как это случилось, но только что наверху я вроде как схватил ее и напугал. И это после всего, что она вытерпела, бедное, несчастное дитя! Конечно, я не хотел навредить, но теперь она не поверит мне ни на грош. Однако кто-то же должен помочь, и мне кажется, ей надо уехать. О боже, Мэгги, я глупец!

— Che peccato.^[32] Ты часто бросаешься на молоденьких девочек?

— Я годами не прикасался к женщине!

Эти слова повисли между нами, и я густо покраснел, рассерженный ее вопросом и своим ответом. А еще я вспомнил, что она наблюдала и, несомненно, неправильно поняла сцену с Изабель, и легче мне от этого не стало. Сама идея, что Мэгги может считать меня волокитой, возмутила меня до глубины души. И в то же время я жестоко сожалел о сделанном признании. Подобные вещи не касаются никого, кроме меня.

Похоже, она восприняла мои слова с доверчивым интересом.

— Никаких девушек? И мальчиков тоже?

— Нет! Конечно нет! — повторил я более спокойно и заглянул в ее влажные темные глаза.

Она загадочно улыбнулась и вернулась к шитью. Я понял, что весь горю от переполняющих меня чувств. Есть вещи, о которых можно думать, но нельзя произносить вслух. Я сильно злился на Мэгги за ее прямоту, за то, что она столь нечестно вырвала меня из молчания. А еще я испытывал какой-то первобытный мужской страх перед женским презрением. Однако именно я начал этот неловкий и неуправляемый разговор.

Я посмотрел на нее, далекую и самодостаточную, как кошка: прелестная полуулыбка, тонкая изящная линия рта и пушок над ним, темно-золотистая, но полупрозрачная кожа, спокойный потупленный взор. Она казалась добродетельной девой, не няней, но жрицей, проницательной суровой маленькой жрицей. Она смутно напомнила мне что-то из живописи. Но нет, это лицо я видел прежде, чем увидел свою первую картину, а может, и прежде, чем увидел любое другое лицо.

  37