132 
— Кто будет управлять провинцией Азия и Киликией? — многозначительно спросил Пизон.
Он очень хотел эту работу, и во многих отношениях он хороший человек, но…
— Ватия, ты согласен поехать? — спросил Цезарь.
Ватия Исаврик испугался, потом обрадовался.
— Это честь для меня, Цезарь.
— Хорошо. Тогда собирайся. — Он посмотрел на обиженного Пизона. — Пизон, у меня есть работа и для тебя, но в Риме. Я все еще корплю над проектами оказания помощи по долгам, но мне не удастся узаконить их до отъезда в провинцию Африка. Поскольку законотворчество твой конек, я хотел бы какое-то время сотрудничать с тобой в этом вопросе, чтобы затем оставить все на тебя. — Он помолчал и очень серьезно продолжил: — Одним из самых несправедливых аспектов римской манеры правления является недооценка квалифицированного труда. Почему состояния у нас сколачиваются лишь в провинциях? Это порождает волну злоупотреблений, но я положу им конец. Почему человек не может получать жалованье губернатора в Риме, если его работа столь же важна? Я поступлю так: положу тебе жалованье губернатора-проконсула за доведение моих предложений, сформулированных вчерне, до ранга законов.
Это заткнет ему рот!
— Это заткнет ему рот, — прошептал молодой Октавий.
Когда со столов все убрали, оставив только вина и кувшины с водой, женщины удалились наверх, в просторные покои Кальпурнии, чтобы всласть поболтать.
Теперь Цезарь мог сосредоточиться на самом молчаливом и самом молодом своем госте.
— Ты не передумал относительно стиля своего будущего поведения, Октавий? — спросил он.
— Ты имеешь в виду, сначала анализировать, а потом принимать решения, Цезарь?
— Да.
— Нет, я все еще думаю, что это как раз по мне.
— Я помню, ты говорил, что язык Цицерона тащит его за собой. Ты прав. Я вспомнил твои слова, когда встретил его на Аппиевой дороге недалеко от Тарента, возвращаясь в Италию.
Октавий замолк, потом решился заговорить.
— В нашей семье говорят, дядя Гай, что, когда тебе было около десяти лет, ты стал вроде няньки для Гая Мария, оправлявшегося после удара. Он говорил, а ты слушал. И, слушая, понял, как вести войны.
— Да, первое верно. Однако, Октавий, я понял не все. И не знаю почему. Может быть, Марий увидел, что я слишком внимательно слушаю, и что-то от меня утаил. Во всяком случае, военных качеств во мне он не обнаружил.
— Обнаружил, но он ревновал, — прямо сказал Октавий.
— Ты проницателен. Да, он ревновал. Было ясно, что его время кончилось, а мое еще не наступило. Больные старики становятся подчас вредными.
— И все же, хотя его время кончилось, он возвратился к общественной жизни. Тоже из ревности, но уже к Сулле.
— Сулла был достаточно взрослым, чтобы себя отстоять. А мои притязания Марий пресек очень ловко.
— Назначив тебя flamen Dialis и женив на маленькой дочери Цинны? Жречество на всю жизнь запрещало тебе касаться оружия и видеть чью-либо смерть.
— Это так. — Цезарь улыбнулся своему внучатому племяннику. — Но я выскользнул из этой ловушки. Оставил жречество по инициативе Суллы. Сулла не любил меня, но хотя к тому времени Мария уже не было, он продолжал ненавидеть его. Это была просто мания. Поэтому он освободил меня назло мертвецу.
— Но ты не пытался избавиться от брака. И отказался оставить Цинниллу, даже когда Сулла тебе приказал.
— Она была хорошей женой, а хорошие жены редки.
— Я запомню это.
— У тебя много друзей, Октавий?
— Нет. Я учусь дома, мне негде знакомиться с ними.
— А на Марсовом поле, где все твои сверстники постигают воинское ремесло?
Октавий густо покраснел, закусил губу.
— Я редко хожу на Марсово поле.
— Отчим запрещает? — спросил с удивлением Цезарь.
— Нет-нет! Он очень хорош со мной, очень добр ко мне. Я просто бываю на Марсовом поле недостаточно часто, чтобы найти там друзей.
«Еще один Брут? — испугался Цезарь. — Неужели этот очаровательный юноша уклоняется от военных занятий? Во время нашего разговора в Мизенах он сказал прямо, что воинской жилки в нем нет. Не переросло ли это самовнушение в нежелание, в трусость? Нет, он не трус и на Брута совсем не похож. Готов поклясться, что он не трус и что ему это небезразлично».
— Ты хорошо учишься? — спросил он, оставив щекотливую тему: в свое время все прояснится и так.
— Математика, история и география мне даются легко, — ответил Октавий, успокаиваясь. — А вот греческий — трудно. Нет, я читаю свободно, пишу и даже говорю, но мне не удается думать на греческом. Я сперва думаю на латинском. После перевожу, если надо.
132 
