213 
Гаю Октавию в конце сентября исполнится восемнадцать, и он полюбил этого парня. Но мешают юность, болезнь. Продолжительный разговор с Хапд-эфане уменьшил страхи Цезаря. Он надеялся, что астма пройдет, ведь у Октавия почти не было приступов и в Испании, и по дороге домой. Потому, сказал Хапд-эфане, что Октавий чувствует себя в безопасности рядом с двоюродным дедом. Пока Цезарь — часть мира Октавия, он будет хорошо себя чувствовать, даже во время восточной кампании.
Но наследник Цезаря вступит в права после смерти Цезаря, когда того не будет рядом. А смерть, думал Цезарь, уже не за горами, если Катбад, главный друид галлов, был прав. Он предсказал, что Цезарь не доживет до глубокой старости и умрет в расцвете сил. А Цезарю уже пятьдесят пять, и «цвести» ему оставалось от силы лет десять…
Он закрыл глаза и попытался представить их лица.
Децим Брут, весь такой светлый и словно бы блеклый. Но, приглядевшись, обнаруживаешь холодные умные глаза и волевой сильный рот человека, с которым нельзя не считаться. Против лишь то, что его мать слыла fellatrix. Да, все Семпронии Тудитани известны распутством, и о Дециме Бруте он тоже слыхал кое-что.
У Гая Октавия александровское лицо. Немного женское, слишком изящное. Слишком длинные для мужчины волосы, которые он отрастил, чтобы прикрыть торчащие уши. Но глаза проницательные, рот с подбородком сильные, волевые. Против него только астма.
Цезарь, Цезарь, решай же, решай!
Что говорил Луций? Что-то довольно дельное. Вроде того, что удача Цезаря накрепко связана с самим Цезарем, что она — это все, во что Цезарю надо верить.
— Пусть решит жребий! — сказал он по-гречески второй раз в жизни.
Первый раз он произнес эти слова, когда переходил Рубикон.
Цезарь придвинул к себе лист бумаги, обмакнул тростниковое перо в чернильницу и стал писать.
VIII
ПАДЕНИЕ ТИТАНА
Октябрь 45 г. — конец марта 44 г. до P. X
1
Перед тем как укрыться в Общественном доме, чтобы заняться приготовлениями к своему триумфу за победу над Дальней Испанией, Цезарь выехал из города повидать Клеопатру, которая была от радости вне себя.
— Моя дорогая девочка, я уделял тебе мало внимания! — сказал он ей сочувственно после ночи любви, опять не давшей ей шанса выносить сестру или брата для Цезариона.
В ее глазах блеснул испуг.
— Неужели я так много жаловалась в письмах? — спросила она с волнением. — Я старалась не беспокоить тебя.
— Ты меня вовсе не беспокоила, — сказал он, целуя ей руку. — Ты же знаешь, у меня есть другие источники информации помимо твоих писем. Тебя тут неплохо поддерживали.
— Сервилия? — тут же спросила она.
— Сервилия, — подтвердил он.
— Ты не сердишься, что я подружилась с ней?
— А почему я должен сердиться? — Его лицо осветила улыбка. — Это очень умный поступок с твоей стороны.
— Я думаю, она расположена ко мне.
— Только не это. Она враждует со всеми. Но ты нравишься ей, и она определенно за то, чтобы меня больше интересовали иноземные царицы, чем римлянки.
— Например, царица Мавретании Эвноя? — серьезно спросила она.
Цезарь расхохотался.
— Как я люблю эти сплетни! Интересно, каким образом я мог бы с ней переспать? Я даже не доехал до Гадеса, не говоря уже о том, чтобы пересечь пролив и погостить у Богуда.
— Вообще-то я сама так подумала. — Она нахмурилась, взяла его за руку. — Цезарь, я тут все пытаюсь кое-что выяснить для себя.
— Что же?
— Ты очень скрытный человек, и это сказывается во многом. Я никак не могу уловить, когда ты извергаешься, когда у тебя наступает… patratio. — Она выглядела смущенной, но решившейся. — Я родила Цезариона, а потому уверена, что ты на это способен, но было бы хорошо, если бы я знала когда.
— Это, моя дорогая, — протянул он, — дало бы тебе слишком много власти.
— Опять твое вечное недоверие! — вскричала она.
Разговор мог закончиться ссорой, но Цезарион спас день. Он вбежал, широко раскинув ручонки.
— Папа!
Цезарь схватил сына, подбросил вверх под довольный визг. Поцеловал, прижал к груди.
— Мать, он растет быстрее, чем сорняк.
— Ты прав. Я ничего не вижу в нем от себя, за что неустанно благодарю Исиду.
— Но мне очень нравится, как ты выглядишь, фараон, и я люблю тебя, даже при всей своей скрытности, — сказал Цезарь с лукавой усмешкой.
213 
