140 
Обследуя карманы пальто, я обнаружил черный камень, который в свое время дал Бисквитику и который она вернула мне. Почему? После каких размышлений? И где она тем временем хранила его? Все это было покрыто тайной. В другом кармане я обнаружил маленькую шерстяную перчатку Бисквитика, которую стянул с ее руки и присвоил себе во время нашей второй встречи. Я сунул камень в перчатку и положил оба эти странных трофея в ящик. Сколько времени уже длится эта борьба, через сколько фаз она прошла! Я подумал, что мог бы уже сейчас составить внушительный список сражений, совсем как на памятнике павшим в войне: Ленинградский сад. Лестница нашего учреждения — первая встреча. Вестминстерский мост. Статуя Питера Пэна. Лестница нашего учреждения — вторая встреча. Причал неподалеку от Чейн-уок. Гостиная на Чейн-уок. Площадь Парламента… И сколько будет еще таких сражений, прежде чем война кончится?
Я лежал на постели и размышлял о прошедшем дне. И лежа так, на спине, закинув за голову руки, я почувствовал, как сердце у меня отбивает — Китти завтра, Китти завтра. Завтра в это время я буду идти по набережной Челси. Я старался не думать об этом, но сердце стучало свое, хотя голова была занята другими мыслями. Я переключился на Артура. Прошлым вечером, шагая домой, я совсем забыл об Артуре. Я сразу лег спать и заснул, и приснился мне слон, явившийся, чтобы отвезти меня на танцы. Утро принесло с собой неприятные воспоминания. Я был глубоко потрясен этой атакой Артура, его пылом и убежденностью — мне было это особенно неприятно, ибо, к собственному смущению, я сознавал, что в его словах была доля истины. Я взял на себя не очень красивую роль, и Артур принял это близко к сердцу. И оказалось, что мне небезразлично — хоть и не так уж важно, но небезразлично, — что Артур думает обо мне. Я вел себя цинично, грубо, вульгарно. Цинизм и проявляется в грубости, вульгарности. Как я мог сказать такое о Кристел, почему любовь не ударила меня по губам, не заткнула мне рот? Я обиделся на слова Артура о Китти и тотчас глупо отомстил: намеренно постарался уязвить его, принизив Кристел. Конечно, это безумие — втайне встречаться с Китти. Конечно же — и это самое неприятное, — есть где-то правда, отрицающая Китти, — только я любил Китти больше, чем правду, и это тоже было правдой. Не могу я не видеть завтра Китти, — не могу, не могу, не могу. Конечно же, я осознавал — какой-то еще трезвой частью моего рассудка, — что это длиться так не может, что мое время встреч с Китти приходит к концу. Она не «легкомысленна», хотя, возможно, и «избалованна». Нам с Кристел не худо было бы, если бы нас кто-то немного «побаловал», — это могло бы даже благоприятно повлиять на наши характеры, во всяком случае — на мой. Китти — безудержный романтик, но она человек не безответственный, она же не полная идиотка. Она должна понимать, что, поскольку я готов делать то, что она мне скажет, ей решать, когда ставить точку. Очень скоро она поймет, что нам нечего больше «обсуждать», и прекратит наш разговор, весело и безоговорочно, за что потом я буду благодарен ей. Я только сознавал, что ради собственного спокойствия сам я положить конец этому не могу. Это, во всяком случае, было абсолютно ясно. Поставить точку должна Китти, и она вполне может это сделать завтра. Мне стало так больно, что я закрыл глаза. Но по крайней мере есть еще завтра, которое принесет встречу с ней, и, значит, есть еще будущее.
Я был потрясен тем, что у Артура хватило духу — хватило подлинной смелости — выставить меня из дома. Он был явно и сам этим потрясен. Он пришел на службу очень рано и дожидался меня — дожидался смиренно, с волнением. Он попросил у меня прощения. Я попросил — у него. Он повинился в том, что перебрал. Я повинился в том, что перебрал. С Артуром сцена примирения прошла как по маслу. После этого я попросил его поработать за меня; он с готовностью согласился и тотчас забрал все содержимое из моей корзинки для «входящих». А я стал играть в морской бой с Реджи. И он и Эдит относились теперь ко мне с подчеркнутой мягкостью — как к человеку, которого постигло горе.
Лежа в постели, я посмотрел на часы и только подумал, не пора ли отправляться на Норс-Энд-роуд или, может быть, следует прежде попить чаю, как в дверь позвонили. Я вскочил, точно меня дернули за веревочку, и выбежал из комнаты. Бисквитик с письмом, отменяющим завтрашнюю встречу?
Это была Лора Импайетт. Она стянула шапочку, и волосы у нее были растрепаны; на ней было длинное, до лодыжек, пальто с поясом, похожее на шинель, и сапоги. Я вовсе ей не обрадовался. В дверь вместе с нею вошел дух глупой претензии и аффектации, который ударил мне в нос сильнее, чем запах духов Китти. Она, видимо, женщина славная, безвредная, но в ту минуту я чувствовал, что не могу тратить на нее время. А она сразу накинулась на меня:
140 
