64 
— Может, они куда-нибудь еще перебрались.
— А животные? — обеспокоилась Эмили за судьбу бедных тварей там, наверху.
Джеральд поднял голову и посмотрел ей в глаза, и усмехнулся какой-то окончательной, подводящей итог усмешкой, знаменующей решение, достигнутое не без борьбы, не без иронического самоотречения.
— Если я пойду наверх, то снова втянусь. Добра от этого не будет. А животные… Что ж, ими играет случай, как и всеми другими. Пусть им повезет… Есть и другие, кроме меня.
Так нас стало четверо.
Всему на свете приходит конец, но я не могу сказать, когда пришел конец этой истории. Мы жили там, ожидая окончания зимы, а зима выдалась долгая, хотя и не такая долгая, как казалось тогда нам, ведь время воспринимается субъективно. Однажды утром на стену порхнуло бледное желтоватое пятно, замаскированный растительный узор ожил. Я поняла, что именно этого дожидались мы все это время, и закричала:
— Эмили, Эмили! Джеральд! Скорей, сюда! Где вы?
Из малой спаленки выполз разбуженный Хуго, за ним, зевая, появились закутанные в меха Джеральд и Эмили — растрепанные, не до конца проснувшиеся, но ничуть не удивленные. Хуго тем более ничему не удивлялся. Он сразу устремился к стене, как будто то, чего он давно ждал, к чему был готов, наконец произошло.
Эмили взяла Джеральда под руку и в сопровождении Хуго шагнула в лес… трудно описать все последующее. Там, где мы оказались, нас ожидало все необходимое: комнаты, которые можно было обставить так или иначе, мебель для этих комнат… Обставленные, обжитые комнаты; падающие стены, стены вздымающиеся, вырастающие вновь; дома, крытые газонами с кустарником и деревьями, с птичьими гнездами; разграбленные дома с помещениями, усеянными обломками; громыхающие грозами небеса… На зеленой лужайке колыхалось, касаясь травы, громадное железное яйцо, блестящее, отполированное до зеркальности, вокруг которого собрались отражающиеся в его мглистой поверхности Эмили, Хуго, Джеральд, отец Эмили в офицерской форме, ее крупная смеющаяся матушка, малыш убийца Денис, вцепившийся в руку Джеральда… Они стояли, глядели на яйцо, которое все сильнее вибрировало от силы их взглядов, пока наконец не разломилась его оболочка, и оттуда… и там… возможно, комната, в которой множество людей составляют на ковре узор, мозаику из кусков, кусочков, складывают, складывают безжизненный узор, вдруг оживающий от какой-то неведомой силы… Нет, не это… Нет, не знаю… Нет ясности в моих видениях… Тот мир представился мне тысячами мимолетных вспышек, калейдоскопом мелких, дробящихся, постоянно меняющихся фрагментов; мы входили в него, и он сворачивался, исчезал, вместе с лесами и потоками, травами, комнатами и людьми. Но та, кого я хотела увидеть, кого я искала все это время, — она была там.
Нет, я не смогла различить ее черт. Она прекрасна — это все, что я могу о ней сказать. Я видела ее лишь в течение неуловимого мгновения, как будто при вспышке искорки, тут же угасшей. Она обратилась ко мне лицом, и все, что я могу о нем сказать… Нет, не могу. Бессильна.
Она отвернулась, зашагала прочь, и мир сворачивался за нею. Рядом с ней шагали Эмили с Хуго, за ними плелся Джеральд. Да, Эмили, но преображенная, обновленная, и желтый зверь оттенял ее, прекрасное животное, симпатичное, исполненное достоинства, шагало рядом, и рука ее покоилась на затылке зверя. Эмили и Хуго двигались за Ней, указующей путь из разрушающегося мелкого мира в миры иных порядков. Пересекая порог, оба обернулись… улыбнулись… И Джеральд шагнул за ними, все еще колеблясь, оглядываясь, окруженный сиянием сверкающих искр. И в самый последний момент принеслись они, его дети, хватая его за руки, за одежду, и все вместе последовали вперед, сквозь последние растворяющиеся стены.
64 
