Последние отзывы

  109  

Когда она вернулась, Март — так он сказал, его зовут, — ютился в самом темном углу.

— Я боялся, вдруг кто-нибудь заглянет в окно, — объяснил он, — пока вас нет.

— Я старалась побыстрее. Вот, держи.

Он взял чашку дрожащими руками. Наливая, она обхватила его ладонь своей, чтобы не расплескать.

— А себе чего не взяли? — спросил он.

— В доме выпью, потом. — И мягко добавила: — Тебе лучше не заходить в дом. Моей подруге это не понравится.

— Я раньше жил в «Далеких шатрах», — сказал он. — Две ночи спокойно спал. А потом меня выгнали. Думали, насовсем, а я сделал крюк и вломился в «Чугунку». Сидел там и думал, что дальше делать, и тут увидел вас. А потом смотрю, ваш сарай увозят, ну я и рванул за ним.

— А до того где ты жил?

— Не знаю. Как-то раз спал у приятеля, на полу. А потом его сняли. Чинуши из совета. Чтобы крыс потравить.

— Не повезло. Говорят — Эван, сосед, говорит, — что нынче в радиусе трех футов непременно найдешь крысу. Или двух? — Она нахмурилась. — Значит, ты пошел в садовый центр после того, как пол сняли?

— Нет, в следующий раз я спал в парке, под эстрадой. Вместе с Пинто. Это мой приятель. Тот, у которого пол сняли. Мы ездили в Шируотер, там есть центр доверия. Как-то раз приехали, а у них на окнах железные ставни. Не обижайтесь, говорят, просто правила такие.

На Марте была куртка защитного цвета с множеством карманов, а под ней — свитер, некогда яркий, и грязные хлопчатобумажные брюки, продранные в нескольких местах. Элисон подумала, я видывала вещи и похуже, в ночной тиши.

— Слушай, — сказала она, — только не пойми меня неправильно, ты не обязан отвечать, но если собираешься и дальше торчать в моем саду, хотелось бы увериться, что ты не насильник и не наркоман.

Март подался в сторону. Хотя он был молод, суставы его скрипели и трещали. Эл увидела, что он сидел на рюкзаке. Плоском, почти пустом. Возможно, он пытался что-нибудь высидеть, подумала она; какие-нибудь пожитки. Эл покраснела, ее охватила жалость. Жить в сарае несладко.

— Вы в порядке? — спросил Март.

Он достал из рюкзака коллекцию пузырьков с таблетками и показал их ей один за другим.

— О, но это же все из аптеки, — сказала она. — Вот и славно. — Она вгляделась в этикетку. — Моя мама принимала такие. И такие вроде тоже. — Она открутила крышку, сунула палец внутрь и помешала пилюли. — Узнаю цвет. А вон те ей, по-моему, не нравились.

— Красивые у вас кольца, — заметил он.

— Это мои везучие опалы.

— Вот где я промахнулся, — сказал Март. — Вечно мне не везло.

Возвращая ему пузырьки, она заметила, что поверхность камней стала мрачной, плотно-синей. Ну и хрен с вами, подумала она, еще не хватало, чтоб пара камней указывала мне, что делать. Март осторожно уложил лекарства в рюкзак.

— Значит, — спросила она, — ты недавно лежал в больнице?

— Ну, знаете, там и сям, — замялся Март. — Иногда. По мере необходимости. Я должен был попасть в программу, но что-то не срослось.

— Какую еще программу?

Март напрягся.

— Ну, или тебя прогонят, или оставят, или… переселят. В новое место. Только без грузового фургона. Все равно в него нечего класть.

— Значит, когда ты — когда у них новая программа, тебя переводят в какое-то другое место?

— Что-то вроде, — сказал Март. — Но то ли она не началась, то ли я не попал в нее, не знаю, может, меня записали под другим именем, в общем, меня не перевезли, и я просто ушел, немного подождал и ушел.

— А этот центр доверия, он до сих пор закрыт?

— Не знаю, — пожал плечами Март. — Я не могу отправиться в Шируотер наобум, в таких-то башмаках.

Она глянула на его ноги и подумала, да, ясно, о чем ты. И сказала:

— Могу отвезти тебя. Чтобы не снашивать башмаки. Но моя подруга уехала на нашей машине. Не посидишь тут, пока она не вернется?

— Не знаю, — сказал Март. — А можно сэндвич?

— О да, — сказала она и горько добавила: — Хлеба у нас завались.

Вернувшись на кухню, она подумала, я вижу все как на ладони. Мать загремела в больницу в последнюю минуту, на кардиомониторе сердечко плода колотилось как бешеное. Мать не зарегистрирована, не осмотрена, не любима, никто не следил за ходом ее беременности, и в больницу она попала, потому что верит — храни ее Боже, — что у нее колики и надо их подлечить. Потом, вся в поту, напуганная, удивленная, она так истово орет, чтобы ей принесли воды, что, когда приносят, стакан воды ей милее новорожденного. Она продала бы его, не отходя от кассы, со всеми потрохами. Продала бы его акушеркам, лишь бы дали попить.

  109