104 
Да, в настоящее время я смею полагать, что смерть оказывает благоприятное воздействие на мою внешность. Я, несомненно, выгляжу куда интеллигентнее, чем прежде. Не потому ли Лиззибу со мною заигрывает? Вид у меня… едва ли не мессианский. Кожа под подбородком и на висках становится все более подтянутой и блестящей. Во смерти я воссияю. Во смерти я… я прекрасен. В качестве косметолога и тренера по бодибилдингу то состояние, в котором я пребываю, действует превосходно. Это, правда, немного больно, но что поделаешь — все хорошее причиняет боль. Если не считать того, что происходит с глазами (полными красных прожилок и то ли набухающими, то ли просто увеличивающимися), нельзя не признать, что воздействие, оказываемое смертью, не столь уж и плохо. Если не считать глаз. Если не считать смерти.
В компании с Лиззибу, Хоуп, Гаем и Динком Хеклером я отправляюсь в теннисный клуб на Кастелейн-роуд. Восседаю на судейском стуле и слежу за игрой. Смешанные пары: Гай с Лиззибу против Хоуп и Динка Хеклера, седьмой ракетки ЮАР… Не думаю, чтобы Гай замечал, что за каша заваривается между Динком и Хоуп. Бедняга Гай. Он — вроде меня самого. Оба мы как бы здесь. Но мы не здесь. Когда мы поднимаем взоры, то видим одну и ту же тучу — тяжелую, тошнотную, низкую, цвета авокадо, да, и с намеком на какой-то винегрет в сердцевине.
Неулыбчивого, волосатого, как тарантул, Динка в его крайне небрежном наряде — вот кого все как один жаждут здесь видеть, все-все, собравшиеся в клубе; бледные секретарши и делопроизводители, стареющие профи, блестящие черные мальчики примчались сюда, чтобы восхищаться Динком, завидовать его мощи, его технике, его крученым ударам слева, его сногсшибательным смэшам… На Гае серые носки, серые теннисные туфли, шорты цвета хаки и короткая майка; сразу видно, что из всей четверки он самый неприспособленный, самый нерешительный и самый нечувствительный к ритму игры (его множественные подтверждения и отрицания, его вынужденные извинения звучат почти так же часто, как удары ракетки по мячу)… Но, впрочем, я пришел сюда наблюдать за дамами.
Одного роста, одинаково загорелые, равно великолепные, обе столь же прекрасно владеют и хлесткими ударами слева, и особой манерой крученой второй подачи. Оптимально используя имеющийся материал, они то делают вложения, то снимают со счета. Вкладывают в теннисное ранчо, расходуют на теннисную клинику. Обе в белом, они то взвиваются, как молнии, то обмирают в безмолвии. Конечно, Лиззибу может похвастать еще большей энергией и легкостью, нежели Хоуп, ее старшая сестра. «Тьфу ты!» — восклицают обе, когда у них срывается удар.
Хоуп играет жестко (она так же тверда и строга, как складки на ее юбочке), а Лиззибу — со смехом и дружелюбным азартом. У Хоуп, когда она наносит удар по мячу, на лице появляется сердитое выражение (она отгоняет от себя большого пушистого жука). «Брысь отсюда!» — вот как звучат ее удары. Лиззибу же «уговаривает» или «улещивает» мяч. «Иди ко мне», — говорит ее ракетка. «А теперь уходи». Но если бы сестры играли не в паре с кем-то, а друг против друга, между ними было бы идеальное соответствие. Когда они улыбаются или пронзительно вскрикивают, разверстые их рты испускают сияние. На двоих у них, наверное, целая сотня зубов. Когда распределялись способности сохранять равновесие и рассчитывать время, вручались проворство и ловкость, то теннисного таланта сестрам выдали поровну. Но Лиззибу определенно достались еще и груди.
Сет закончился со счетом шесть-шесть: тай-брейк, стало быть. Динк, до той поры скучающий, безучастный и праздный, вдруг словно бы взорвался, выказывая ужасающую искушенность, стремительно переносясь от линии к линии, играя с лета, быстро пятясь на цыпочках, чтобы погасить свечу. С Хоуп он обходился совершенно по-хозяйски: всякий раз клал руку ей на плечо в сердечно-интимной воркотне при переходе подач, а во время игры, когда она удачно отбивала мяч, этак одобрительно похлопывал ее по заду своей ракеткой. Кроме того, к изумлению моему, он вообразил, что неплохо будет посылать пушечные удары в Гая, когда тот стоит у сетки. После короткой второй подачи Лиззибу мяч взмывал в наивном девичьем приглашении, а на пути его оказывался Динк, извивающийся в хищной своей горячке, яростно напрягающий каждую мышцу, чтобы ввинтить эту желтую пулю прямо в приоткрытый, словно бы ждущий этого рот Гая. И Гай ни разу не дрогнул. Два или три раза он упал, а один мяч с бешеной скоростью врезался ему прямо в лоб, разметав волосы; но он не отступил. Просто поднялся на ноги и извинился. При счете шесть-ноль Динк с бесстыжей свирепостью подал навылет, а затем слегка обернулся, показав свой рот, полный белых, крепких, плотно сжатых зубов, и швырнул запасной мяч в сторону моего стула. Никто не возьмет сета у седьмой ракетки Южной Африки. Никто. Ну разве только шестая ракетка Южной Африки. Вот ведь задница! Ему и в голову не приходило, что и Лиззибу, и Хоуп, и Гай тоже отлично играли бы в теннис, если бы всю свою жизнь ничем другим не занимались.
104 
