— Но комнату наверняка сдали.
— Она свободна. Я звонил туда сегодня утром, когда узнал, что ты собираешься прийти.
— Господи… Томас…
— По крайней мере, обдумай это. Ты не жалеешь, что говорил со мной?
— Нет. Вам я доверяю абсолютно.
— Хорошо. Кстати, я так и не спросил у тебя, когда ты видел Джесса в последний раз перед этой сценой на реке.
— Накануне вечером, когда… — Эдвард покраснел и прикусил губу, потом неуверенно договорил: — Когда он внезапно спустился, а мы сидели за ужином.
— И что случилось?
— Ничего. Он посмотрел на нас, а потом пошел назад.
— И больше ничего? Правда?
— Больше ничего.
Томас, глядя на Томаса через увеличивающие очки, произнес:
— Гм.
Через секунду-другую Эдвард спросил:
— Вы не думаете, что я сумасшедший?
— Нет. А ты?
— У меня бывают безумные мысли. Я вам не говорил… когда я поднимался по холму в то странное место со столбом… там на земле валялось много мелкого коричневого мусора…
— Мелкого коричневого мусора?
— Да. Естественный мусор — желуди, буковые орешки, каштановые скорлупки, разные обломки, очень хрупкие. Я наступал на них, а они хрустели и ломались. И я подумал, что женщины каким-то образом внедрили это в мою голову… что один из этих обломков… был Джессом… а я наступил и уничтожил его. Потом я начал думать… может, это мне приснилось… что каждый из них был Джессом. Тысячи, миллионы, бессчетное число Джессов. Разве не безумие?
— Это прекрасно, — пробормотал Томас.
— Понимаете, они казались мне маленькими талисманами, божками, ну, вы понимаете, что я имею в виду. А я наступал на них ногами…
— Да-да, ты далеко зашел. Душа реагирует, она посылает целительные образы. Ее способность воспроизводить новые сущности безгранична. Возможно, в каждый пылинке праха таится бессчетное множество образов Джесса. Тебе не приходило в голову, что, если ты уничтожишь нескольких из них, ничего не изменится, поскольку их очень много?
— Мне приходило в голову, что я уничтожил моего единственного.
— Семя умирает ради жизни. Не бойся своих мыслей — они сигналы жизни. Приходи ко мне снова, не откладывай надолго. А теперь мне пора в клинику.
Эдвард встал. Почти два часа он изучал лицо Томаса, словно собирался написать его портрет, следил за подвижным еврейским ртом, рассматривал ровную светло-русую челку, заглядывал в глубокие колодцы очков. Он вздохнул и отвернулся, закрыл на мгновение глаза, потом открыл их и оглядел комнату, освещенную солнцем. Лучи высвечивали пылинки в воздухе, крапчатый камень, лежавший на стопке бумаги для записей, книги в шкафу и красную человеческую фигурку, которую Эдвард не замечал раньше, на картине Клайва Уорристона, где был изображен пейзаж с мельницей.
Спускаясь по лестнице, он увидел Мередита, пересекающего холл. Мередит поманил его пальцем, и Эдвард последовал за мальчиком в гостиную. Полуденное солнце пробивалось сквозь полузакрытые шторы с ползучим цветочным узором, ласкало сиянием другие крохотные цветы на обоях, цветочный рисунок на ковре под ногами, розы и ирисы, стоящие в вазах. Пахло розами и летом. При виде этого знакомого интерьера Эдвард ощутил резкую боль: это была женская комната, такая знакомая комната. Здесь он лелеял свою детскую любовь к Мидж, здесь не было скорби и страха, и Мидж даже теперь заполняла ее цветами. Эдвард ни разу не заходил сюда после того званого обеда, когда сидел в углу и делал вид, будто читает, а Мередит приблизился и прикоснулся к его рукаву.
— Вот и Эдвард, — сказал Мередит.
— Вот и Мередит.
«Он подрос, повзрослел, — подумал Эдвард. — Он способен на иронию, на насмешки. Как он узнал? Что ему известно? Не смотрит ли он на меня, как на врага?»
— Ты был у папы? — улыбаясь, спросил Мередит.
— Да.
— Он знает все, кроме одного, а то единственное, что он ищет, прямо у него под носом.
— Это похоже на иносказание.
— Это сюрприз, вроде тех, что дарят на Рождество. А что известно тебе, Эдвард?
— Прекрати, Мередит, — сказал Эдвард. — Не забывай, что тебе только тринадцать.
— А кто сказал, что в тринадцать нельзя сойти с ума? Ты вот так можешь?
Мередит внезапно сделал стойку на руках: его голова вдруг оказалась внизу, модные брюки и длиннющие ноги подскочили вверх, светло-каштановые волосы упали вниз, ботинки со стуком соединились. Эдвард увидел его побелевшие от нагрузки пальцы, растопыренные на ковре. Потом локти Мередита разошлись в стороны, голова медленно опустилась и коснулась пола. Он замер в такой позе на мгновение, а затем, резко взмахнув руками и ногами, вернулся в нормальное положение. Его глаза были устремлены на Эдварда, лицо покраснело и помрачнело.