Особенно,... 
170 
Брауни смотрела на него. Лицо у нее было тяжелое, вытянутое, усталое, губы тонкие, уголки рта опущены. Вокруг глаз собрались морщинки, кожа потеряла цвет, и казалось, будто Брауни недавно плакала. Волосы у нее были подстрижены короче, чем раньше, и неровно; возможно, она сама на скорую руку сделала это. Ее большое лицо с выступающим голым лбом выглядело обнаженным и уязвимым, напряженным, почти уродливым. У нее был вид умной взрослой женщины, никоим образом не связанной с кем-то вроде Эдварда. Холодные карие глаза Брауни вопросительно посмотрели на него, потом она безжалостно отвела взгляд.
Эдварда снова охватило болезненное ощущение бытия, жуткой ирреальности, о которой он говорил Стюарту.
«Она уйдет, — подумал он, — а мы толком ни о чем и не поговорим. Но теперь она уйдет навсегда».
— Брауни… пожалуйста, прошу тебя…
— Я понимаю. Извини. Я в каком-то шоковом состоянии.
— Прости меня. У видеть эту комнату… Ты должна была это сделать. Я не могу не взывать к тебе. Ах, если бы ты только знала, какими кошмарами забита моя голова! В ней полно пауков.
Брауни посмотрела на него мягко.
— Пауки — милые животные. От них нет никакого вреда.
— Мои пауки ядовитые.
— Я знаю. Это я ради красного словца. Потерпи. Моя мать продолжает тебе писать?
— Да.
— Так же, как прежде?
— Да.
«Боже мой, — подумал Эдвард, — она не должна видеть эти письма. Она может попросить показать их и увидит в них мой образ — кошмарный, черный».
Но писем нигде не было. Вероятно, их забрал Стюарт.
— Моя мать ужасно страдает, она не в своем уме.
— Я… да… извини… я бы хотел… ты живешь с ней?
— Нет, я остановилась у друзей. У Сары Плоумейн. В доме ее матери.
— Ах, Сара.
Воспоминание о Саре было для Эдварда мучительным, нежелательным, а мысль о том, что Брауни дружит с ней и разговаривает, была абсолютно невыносима. Эдвард вспомнил увиденное мельком через окно: Сара стоит на коленях перед Брауни и утешает ее. Он хотел встать на колени, утешить ее и получить утешение. Но расстояние между ними казалось непреодолимым, а такая поза — невозможной.
— Понимаешь, — сказала Брауни, — моей матери, кажется, невыносимо даже смотреть на меня. Она ненавидит меня, потому что я жива, а Марк мертв… Она всегда больше любила его.
— О боже!
«Неужели это никогда не кончится? — подумал Эдвард. — Неужели я вечно буду пожинать плоды того, что случилось?»
— Она, конечно, преодолеет это. На самом деле она меня любит. Любовь победит, ненависть уйдет. Она и тебя перестанет ненавидеть. Пусть тебя не огорчает… эта ненависть.
Слово «огорчает» упало перед Эдвардом, как монетка. Слова для ответа не приходили ему в голову, он только тряс головой, медленно и глупо, словно безмолвно наблюдал за чем-то. Он чувствовал себя прокаженным, отчаяние сделало его неприкасаемым, отупило его. Брауни не могла дать ему жизни, которой он жаждал, на которую надеялся. Он чувствовал (как случается с людьми, неожиданно подвергшимися смертельной опасности), что должен немедленно сделать что-то, предпринять какие-то усилия для собственного спасения. Он боялся, что Брауни в любой момент может встать и попрощаться с ним, а он не сумеет ее остановить. По крайней мере, он должен поддерживать разговор, чтобы прижать ее разум, как целительную пиявку, к своему больному разуму.
— Мне бы хотелось сделать что-то для твоей матери, — сказал он. — Но что я могу? Может быть, сделать что-то втайне, чтобы она не узнала… Черт, это чушь какая-то, да? Я должен думать о том, как мне сделать что-нибудь для других.
Он на секунду вспомнил о Мидж.
— Ты учишься, читаешь книги? — спросила Брауни.
— Нет.
— Не пора ли? Ты ведь специализируешься во французском, да?
— Да… как и Марк…
— Возвращайся к работе. Это лучшее, что можно придумать.
— А ты что учила в Кембридже?
— Русский. Я пишу диссертацию по Лескову.
— Ты молодец, знаешь русский.
— Ты тоже можешь его выучить. Это нетрудно. Красивый язык.
После нескольких секунд молчания Брауни взяла свою сумочку.
— Знаешь, не беспокойся о моей матери…
Это было предисловием к ее уходу.
— Брауни, сядь рядом со мной. Подойди.
Она подошла и села рядом с ним на кровать. Они неловко пристроились рядом, нащупывая руки друг друга и заглядывая друг другу в глаза. Потом с неожиданной ловкостью Эдвард закинул свои длинные ноги на кровать и опрокинулся на спину, увлекая Брауни за собой. Сначала он страшно боялся, что она будет сопротивляться, но никакого сопротивления не было. Брауни выронила сумочку и неуклюже вытянулась рядом с ним. Они лежали лицом к лицу, грудь к груди, ее тяжелые туфли ударяли по его щиколоткам. Эдвард сел на мгновение, снял свои туфли, потом — ее. Брауни не двигалась, лишь ее теплые ноги помогли ему. Она наполовину зарылась лицом в тяжелое покрывало. Он лежал на спине, лаская ее волосы, затем положил руку ей на плечо. По расслабившемуся телу Эдварда прошла благодатная волна облегчения и бесконечно нежного желания, в котором было и утешение, и благоговение, и благодарность. Он прижал губы к ее щеке, не поцеловал, а просто прикоснулся. Ее щека была жаркой и влажной.
170 
