Особенно,... 
25 
Мною овладели страх и омерзение. И впервые за многие годы я вдруг осознал, что способен без чьей-либо посторонней помощи наделить магической силой вампира кого угодно, будь то она или кто-либо другой. И впервые я понял, насколько чудовищен соблазн.
Разумеется, ничего подобного с Меррик не произойдет. Ведь она мое дитя. Она моя... дочь.
– Меррик, просыпайся! – резко произнес я, тронув ее за плечо. – Изволь объяснить мне эти видения. Просыпайся!
Никакой реакции. Она казалась мертвецки пьяной.
– Меррик, просыпайся! – повторил я очень сердито и приподнял ее за плечи обеими руками, но голова запрокинулась назад.
Моих ноздрей коснулся запах «Шанель». Как я любил этот аромат!
При виде ее груди, открывшейся в низком вырезе блузки, меня сковала такая боль, что я разжал пальцы, и Меррик рухнула обратно на подушки.
– Зачем ты проделывала эти трюки? – обратился я к неподвижному телу красивой женщины, лежавшей передо мной на кровати. – Что ты хотела сказать? Неужели ты думаешь, что меня можно отпугнуть таким образом?
Но взывать к ней было бесполезно. Меррик не притворялась. Она действительно вырубилась. Я не смог уловить ни одной ее мысли – ни явной, ни подспудной. Быстро осмотрев миниатюрный бар, я увидел, что за время моего отсутствия она успела прикончить пару маленьких бутылочек джина.
– Как это на тебя похоже, Меррик! – воскликнул я в сердцах.
В прошлом она часто пила без меры. После многомесячной кропотливой исследовательской работы дома или в поездках Меррик вдруг объявляла, что «отправляется на Луну», запасалась спиртным и, скрываясь от всех, пила по нескольку дней кряду. Предпочтение она отдавала сладким и пряным напиткам: рому из сахарного тростника, абрикосовому бренди, ликерам...
В такие периоды она была очень задумчива, много пела, танцевала, что-то записывала и требовала, чтобы ее оставили в покое. Если ее никто не тревожил, все обходилось без проблем, но любое вмешательство, малейшее возражение могли вызвать истерику, тошноту, дезориентацию в обстановке, за которыми следовала отчаянная попытка обрести трезвость сознания и в довершение всего – чувство вины. Но такое случалось редко. Обычно запой продолжался примерно неделю, и все это время ее никто не беспокоил. И в конце концов однажды утром она просыпалась, заказывала завтрак с крепким кофе и через пару часов возвращалась к работе – до следующих маленьких каникул, которые наступали где-то через полгода или чуть больше.
Если же Меррик случалось оказаться на каком-нибудь приеме, то напивалась она там до беспамятства, смешивая самым невероятным образом ром и сладкие ликеры. Она никогда не умела пить умеренно и не желала сдерживать собственные аппетиты. Когда в Обители давали большой обед, что случалось довольно часто, она либо совершенно отказывалась от напитков, либо поглощала их в огромных количествах, пока не отключалась. Алкоголь возбуждал ее и делал нетерпеливой.
Вот и теперь она лежала на кровати, напившись до бесчувствия. А если бы мне и удалось разбудить ее, то дело наверняка закончилось бы пьяной перебранкой.
Я снова вышел в другую комнату, чтобы посмотреть на святого Петра, или Папу Легбу, на самодельном колдовском алтаре. Я чувствовал, что должен справиться со своим страхом перед этим идолом.
На этот раз, взглянув на статуэтку, я остолбенел. Под скульптурой и свечой был расстелен мой носовой платок, а рядом лежало мое старое вечное перо! В прошлый раз я их даже не заметил.
– Меррик! – в ярости воскликнул я.
Разве, когда мы ехали в машине, она не вытерла мне лоб? Я злобно взглянул на носовой платок. И точно: на нем оказались крошечные следы крови – пот с моего лба! Он понадобился ей для колдовства.
– Ах вот как! Мало того, что ты завладела моим платком, тебе еще нужна и моя кровавая испарина.
Решительным шагом я вернулся в спальню и, заранее готовый к скандалу, предпринял очередную, весьма бесцеремонную, попытку вывести Меррик из ступора. Но все мои усилия пропали втуне. Тогда я вновь уложил ее на подушки, нежно убрал с лица пряди волос и, несмотря на весь свой гнев, невольно залюбовался безмятежной красотой: кремовая загорелая кожа гладко обтягивала красивые скулы, длинные ресницы отбрасывали на них крошечные тени, не тронутые помадой губы были яркими.
Я снял с нее кожаные сандалеты и поставил рядом с кроватью. Но это был всего лишь предлог, чтобы коснуться ее, а вовсе не жест благородства.
25 
