30 
Казанова дал знак Жарбе. Мисс Лоренци с явной неохотой позволила увести себя из гостиной.
— А теперь, Мари, давайте вести себя цивилизованно. Почему бы вам не присесть.
Она остановилась у окна и, казалось, затрепетала от дневного света. Немного замялась и устроилась в кресле у карточного стола.
— Могу я сказать, моя милая, какой приятной неожиданностью стал для меня…
— Вы считаете, что я покорно стерплю ваши оскорбления?
— Вы опять об оскорблениях? Ну, ну. Не надо так возбуждаться и негодовать. Шевалье Гудар — ваш друг. Он уже устраивал ваши дела прежде, не так ли?
— Тш-ш. — Она исключила Гудара из разговора, словно он был мухой, попавшей в вино. Надо признать, что она вновь устроила отличный спектакль и разыграла возмущенную невинность. Шевалье не помнил, доводилось ли ему видеть столь разъяренную женщину прежде. Но на сей раз он не растерялся. Если ее гнев неподделен, то в нем пылают искры страсти, и он сумеет воспользоваться моментом.
— Разве я мало предложил и вам этого недостаточно? — осведомился он. — Что же, я могу добавить еще двадцать пять гиней.
— Скорее я умру от голода.
— Сто пятьдесят. Вот мое последнее предложение.
— Вы думаете, что сумеете со мной сторговаться?
— Половина денег авансом. Половина после. Разве это не честная, абсолютно честная сделка?
Она повернулась и как будто хотела его чем-то ударить. Но нашла только колоду карт и швырнула их в него с такой силой, что они разлетелись сияющим облаком, словно голуби, в панике вспорхнувшие в воздух от полуденного выстрела пушки Сан-Маджоре. В ее глазах выступили слезы. Она встала и вновь со сжатыми кулаками приблизилась к окну. Казанова собрал карты, упавшие ему на колени, и другим, уже более мягким голосом произнес:
— Мари, если вы считаете себя обиженной, то я должен извиниться. Я лишь хотел поставить все на деловую основу.
— Вот как вы называете любовь, мсье? Для вас это сделка? И подобными сделками вы заработали свою репутацию? Великий Казанова, все чары которого в его кошельке и ни в чем больше!
— Ну, а как насчет вашей репутации, Мари? Как быть, например, с послом Моросини? Вряд ли подобный человек мог долго вздыхать у ног девушки.
— Моросини, — ответила она, тщательно взвешивая каждое слово, — был джентльменом.
— Вас продала ему собственная мать.
— Он был человеком чести.
— А вы были для него игрушкой.
— Мсье, это счастье быть игрушкой такого человека.
— В чем же тогда состоял его секрет?
— Вы способны думать только о деньгах и его не поймете.
— Неужели вы столь богаты и презираете мои деньги?
— Я не продаюсь, мсье, ни вам, ни кому-либо еще.
— Мы все продаемся, Мари. Короли и императрицы продаются по точным ценам.
— Кто же купит вас? И сколько это будет стоить?
— Я старше вас. И, соответственно, моя цена выше.
— Если цена возрастает с годами, то я уверена, вы заплатите двести гиней, чтобы посидеть на диване с моей матерью. И, возможно, цена моей бабушки — тысяча гиней?
— Какой вздор вы сейчас несете.
Что за черт! С какой стати она устроила этот спектакль, принялся размышлять Казанова, глядя на ее ходящие ходуном плечи. Сделка — просто другое определение «любви». Ни один мужчина не потянется к женщине в восемнадцатом веке без меркальтильных соображений, пусть самых тонких и изощренных. И кто знает об этом лучше Шарпийон, выросшей в такой семье? Однако он не относился к разряду мужчин, всегда плативших за женскую страсть. Когда-то и женщины платили за его услуги! Оставляли кошельки под подушкой и получали удовольствие, одевая его в камзолы, которые он никогда бы не смог купить сам. Они показывали его, будто приз, и тогда он действительно был призом — молодой человек с жадным, безграничным вкусом к жизни! Ну, а Моросини, по всем отзывам, походил на жабу. Невероятно, чтобы он мог привлечь к себе молодую женщину каким-то редким обаянием, отсутствовавшим у шевалье.
Казанова встал, направился к ней и остановился сзади, не дотронувшись до Шарпийон. Он не видел ее рук, и внезапно у него мелькнула мысль: станет ли он сопротивляться, если она сейчас повернется к нему с шляпной булавкой или ножницами и вонзит их в его сердце? Он тысячу раз проигрывал такие сцены в своем воображении — у тысячи окон, с тысячью девушек. Ему захотелось по-детски скрестить пальцы и сказать: «Мир».
30 
