Особенно,... 
22 
На следующий день он пришел ко мне домой и принес на подпись экземпляры завещания. Мы с Беллой были здесь, в этой комнате, и она поздоровалась с ним со своей обычной пылкой горячностью. Он отвечал так холодно, сурово и высокомерно, что это явно ее задело. Я был недоволен, хоть и не подал виду. Я позвал миссис Динвидди исполнить роль свидетеля, и, пока Белл дулась в углу, бумаги были подписаны и скреплены печатью. Парринг подал мне счет. Я отлучился из комнаты достать из сейфа деньги, и клянусь тебе, Свичнет, я отсутствовал минуты четыре, не больше. Вернувшись, я с облегчением увидел, что хотя миссис Динвидди уже ушла и Парринг держится все так же холодно, Белла вновь, как обычно, весело щебечет. И я был уверен, что вижу Данкана Парринга последний раз в жизни. Но сегодня утром она радостно сообщила мне, что три ночи подряд он, когда слуги засыпали, пробирался к ней в спальню. Его полуночным сигналом был крик наподобие совиного, ее условным знаком — свеча на подоконнике; воздвигается лестница, и он тут как тут! И сегодня же вечером, через два часа, она убежит с ним из дома, если только ты ее не отговоришь. Сохраняй спокойствие, Свичнет.
Я слушал его, стиснув голову руками, а теперь стал рвать на себе волосы, крича:
— Боже мой, что он с ней СДЕЛАЛ уже!
— Ничего такого, о чем следует сокрушаться, Свичнет. Я заметил ее романические наклонности еще в самом начале кругосветного путешествия и в Вене заплатил чрезвычайно опытной женщине за то, что она научила ее искусству предохранения. Белл сказала мне, что Парринг тоже в нем разбирается.
— И ты не раскрыл перед ней его подлость и коварство?
— Нет, Свичнет. Они раскрылись передо мной только сегодня утром, когда о его подлости и коварстве она поведала мне сама. Хитрый злодей соблазнил ее рассказами о своем распутстве, обо всех женщинах, которых он совратил и бросил, и не только женщинах, Свичнет! Это была настоящая оргия саморазоблачений — Белла сказала, он говорил как по писаному, — и, разумеется, он заявил, что любовь к ней очистила его душу, сделала его другим человеком и он никогда ее не оставит. Я спросил, верит ли она ему. Она ответила, что не очень-то, но до сих пор ее ни разу еще не оставляли, и новый опыт может ей пригодиться. Она также сказала, что испорченные люди нуждаются в любви не меньше, чем хорошие, и лучше знают в ней толк. Иди к ней, Свичнет, и докажи ей, как она ошибается.
— Иду, — сказал я, вставая, — а когда появится Парринг, спусти на него собак. Он мошенник и не имеет права здесь находиться.
Бакстер посмотрел на меня с неприязнью и изумлением, как если бы я предложил ему распять Парринга на шпиле городского собора. Он сказал укоризненно:
— Я не должен неволить Белл, Свичнет.
— Но по разуму ей только десять лет! Она ребенок еще!
— Потому-то я и не могу применить силу. Если я причиню вред человеку, которого она любит, ее расположение ко мне сменится страхом и недоверием, и жизнь моя потеряет смысл. Этот смысл сохранится, если двери моего дома будут открыты для нее, когда либо она надоест Паррингу, либо он ей. Но, может быть, тебе удастся все это предотвратить. Иди к ней. Вразуми ее. Скажи, что мы с тобой одного мнения.
9. У окна
Я двинулся наверх в гневе, который, когда я увидел Беллу, сменился горечью — мысли ее были явно далеки от меня. Она сидела у открытого окна, положив локоть на подоконник и подперев ладонью щеку. На ней был дорожный костюм; у ее ног стоял застегнутый и стянутый ремнями чемодан, на котором покоилась широкополая шляпка с вуалью. Хотя Белла смотрела во двор, голова ее была повернута ко мне в профиль, и в ее позе и выражении лица я увидел то, чего в них раньше никогда не было, — умиротворенный покой, окрашенный грустью от какой-то мысли о прошлом или о будущем. Она больше не была так безраздельно, так яростно поглощена настоящим. Я почувствовал себя мальчиком, подглядывающим за взрослой женщиной, и кашлянул, чтобы привлечь ее внимание. Она повернула ко мне голову и одарила меня приветливой, радостной улыбкой.
— Как мило, что ты пришел, Свечка, ты поможешь мне скоротать последние минуты в этом старом, старом доме. Хорошо бы еще и Бог был здесь, но он такой несчастный, что я не вынесу сейчас его вида.
— Я тоже несчастен, Белла. Я думал, мы с тобой поженимся.
— Я знаю. С тех пор как мы это решили, прошли годы.
— Прошло шесть дней — меньше недели.
— Все, что дольше одного дня, кажется мне вечностью. Данкан Парринг вдруг стал трогать меня там, где ты никогда не трогал, и теперь я от него без ума. Придут сумерки, и с ними он, тихо прокрадется из переулка сквозь калитку в дальней стене*, подложив кусочек ткани под защелку, чтоб не звякнула. А потом топ-топ-топ по тропиночке сюда и тихонько вынет лестницу, что в капустной грядке схоронил — правда, не слишком-то хорошо схоронил, она отсюда видна, — и как мягко, как умело он взметнет ее ко мне, и своими руками я прислоню ее к окну. Ты никогда ради меня такого не делал. И увезет он меня туда, где жизнь, любовь, Италия, где Коромандельский берег, где солнечная Африка фонтаном льет пески1. Интересно, где мы в конце концов окажемся? Милому, несчастному Данкану так нравится быть испорченным. Я бы, наверно, не нужна была ему, если бы Бог позволил нам выйти рука об руку из парадной двери средь бела дня. И знай, Свечка, что, кроме нашей помолвки, я всегда буду помнить, как часто ты приходил ко мне в прежние времена, как ты слуагал мою игру на пианоле и какой замечательной женщиной я чувствовала себя потом из-за того, что ты всегда целовал мне руку.
22 
