74 
Поздно вечером приехал мистер Шульц, в руках он держал две большие коричневые сумки, заполненные судками с китайским грибным и куриным рагу из Олбани, и, хотя это, конечно, не добрая китайская еда, которой можно полакомиться в Бронксе, все равно мы приободрились. Ирвинг нашел несколько кастрюль, в них мы и разогрели ужин; мне досталось по приличной порции всего — и куриного рагу на горке дымящегося риса, и хрустящих жареных макарон, и грибного рагу на второе, и орешков нефелиума на десерт; бумажные тарелки немного размокли, но это ничего, ужин получился сытный, только вот чая не было, я пил одну воду, а мистер Шульц и другие запивали еду виски, что их, похоже, вполне устраивало. В гостиной горел камин, мистер Шульц закурил сигару и ослабил галстук; я видел, что настроение у него поднялось, видимо, ему хорошо было здесь, в этом укромном месте, вдали от людей, от которых он вот уже несколько недель не мог скрыться нигде в Онондаге и к которым возвращался уже завтра утром; мне кажется, он находил горькое удовольствие в этом бегстве в дыру, оно напоминало ему собственное положение, которое он оценивал как осаду.
— Вы, ребята, о Немце можете не переживать, — сказал он, когда мы расселись вдоль стен. — Немец сам о себе позаботится. Выбросьте из головы Большого Джули, он ваших забот не стоит. И Бо тоже. Они оказались не лучше Винсента Колла. Все оказались гнилушками. А вас я люблю. За вас, ребята, на все пойду. Что я раньше обещал, то выполню. Если кого ранят или посадят, или, не дай бог, еще чего хуже, не беспокойтесь, о ваших семьях будут заботиться также, как если бы вы нормально работали. Вы это знаете. Это касается всех, малыша тоже. Мое слово — кремень. Надежнее страховой компании «Пруденшиал». А теперь о суде. Через несколько дней все кончится. Пока фэбээровцы все лето грели жопы на пляжах, мы тут почву удобряли. Общественное мнение на нашей стороне. Видели бы вы вчерашнюю вечеринку. Это, конечно, не то, что бы вы или я устроили, да мы еще, когда вернемся, и устроим, но этой деревенщине понравилось. Все происходило в спортивном зале местной школы, украшенном гофрированной бумагой и надувными шариками. Я нанял местный оркестрик со скрипочкой и банджо, и уж они постарались отработать свои денежки. Черт возьми, я сам пустился в пляс. Я плясал со своей красоткой в толпе мытых и чистых бедняков. Я к ним очень привязался. Умников вы среди них не найдете, здесь живут только трудолюбивые недотепы, которые безропотно вкалывают до самой смерти. Но и от них кое-что зависит. Закон не Бог придумал. Закон — это общественное мнение. Я вам многое о законе могу рассказать. А мистер Хайнс еще больше. Когда мы заимели важнейшие полицейские участки, когда мы заимели местный суд и окружного прокурора Манхэттена, где был закон? Мы раздобыли человека, который будет меня завтра защищать, так вот он меня к себе на обед ни за что не пригласит. Он по телефону с президентом разговаривает. Но я заплатил ему столько, что он будет при мне, сколько потребуется. Вот так-то. Закон — это деньги, которые я плачу за него, закон — это мои накладные расходы. Трепачи могут одно сделать законным, другое — незаконным, все эти судьи, адвокаты, политики — они ведь тоже по-своему мошенничают, только стараются ручки не замарать. Разве их можно уважать? Не советую. Лучше уважайте себя.
Он говорил тихо, играя своим звучным голосом даже здесь, в двенадцати милях от Онондаги, в доме, который почти не виден с дороги в дневное время. Возможно, именно интимность каминного полумрака так влияет на людей, что они начинают слышать только собственные мысли и видеть одни тени.
— Они мне ведь честь оказывают, — продолжал он. — В конце концов, многие давно списали Немца в утиль. И все же сюда толпы народа понаехали, будто Онондага стала районом Нью-Йорка. Начиная от моего нового лучшего друга из центра. Так что все должно быть в порядке. Видите? Я четки раздобыл. Всегда с собой ношу. И на суд с собой возьму. Приятный сегодня вечер, и выпивка добрая. Я хорошо себя чувствую. Спокойно.
Наверху было две маленьких спальни, и после отъезда мистера Шульца я отправился спать в одну из них: не раздеваясь, я лег на матрас, голова моя оказалась под шипцом, и я попытался убедить себя, что сквозь тусклое оконное стекло вижу ночные звезды. Я не задавал себе вопроса, почему из двух маленьких спален одна полностью отдана мне, возможно, счел, что мне она полагается как воспитаннику, имеющему гувернантку. Когда я проснулся утром, то обнаружил в комнате еще двоих гостей, которые тоже спали в одежде на голых матрасах, их пушки в кобурах висели на крючках, торчащих в деревянной двери. Я встал, дрожа от холода, спустился вниз и вышел на улицу; еще толком не рассвело; уверенности, что вчерашний мир вернется, не было; он, казалось, застыл во влажной колеблющейся нерешительности, но вот что-то отделилось от этой белесой черноты, и в двадцати ярдах у дороги на уровне моего взгляда я заметил человека, в котором узнал Ирвинга; он сидел на верхушке телеграфного столба и сращивал провод, тот самый провод, что шел вверх по грязному склону мимо моих ног к передней двери фермы. Посмотрев за дорогу, я увидел там, внизу, белый дом с зеленой окантовкой и американский флаг, свисающий с большого шеста во дворе, а в сосновой роще за домом среди деревьев пряталось несколько белых кабинок с тем же зеленым обрамлением; у одной из них стоял носом к дороге черный «паккард» с покрытым инеем ветровым стеклом.
74 
