Особенно,... 
166 
– Что-то странное, Владислав Викторович. Перечитала я книги, в район ездила, в Москву писала…
Учитель огляделся, глубоко вздохнул. Резные листья, дурманящий запах неведомых цветов, изогнутые корни, рвущиеся из серой земли…
– Никто не знает! Неизвестный вид, есть только одно старое описание, еще позапрошлого века. Очень неточное, разве что форма листьев совпадает. Но не это главное. Смотрите!
Физик поглядел на то, что зеленело под стеклом. Растение и растение. Листья, конечно, красивые, острые.
– Она собирается цвести! Бутон видите?
Действительно, бутон. И немаленький.
– Орхидея готовится к цветению несколько лет. Лет! А тут – сразу!..
Посмотрел Владислав Викторович на коллегу. Она ли это, сельская дивчина с вечным румянцем? Лицо, речь… Даже пальцы другими стали – как листья у орхидеи.
– По цветам я не специалист, уважаемая Ганна Петровна, а вот насчет замурованной графини ясность внести могу. Был я в Киеве, в архив зашел. И представляете…
Развязал он тесемки, раскрыл папку, выложил бумаги на деревянный столик.
– …Как видите, ничего романтичного. Дальняя родственница хозяина, с детства тяжело болела. Очень серьезные психические отклонения. В лечебницу сдавать не хотели – и поселили во флигеле. Действительно заперли, но что не замуровывали – точно. Вот и вся тайна.
Девушка взглянула на бумаги, задумалась.
– Это не тайна, Владислав Викторович. Всего лишь документ из архива. На самом деле было иначе.
– Романтическая интрига? – усмехнулся физик. – Она полюбила принца…
– Она полюбила того, кого любить было нельзя! – резко бросила Ганна. – Понимаете? Нельзя!
Владислав Викторович развел руками. К чему спорить с коллегой?
– Рискну лишь предположить, что от тоски бедняжка и в самом деле разводила орхидеи. А письма ей могли писать родственники – чтобы меньше скучала.
Ганна Петровна покачала головой, не сводя глаз с таинственного цветка.
– Нет, нет… Все иначе. Случилось что-то страшное, темное! А орхидеи… Она понимала, что живой ее не выпустят, письма не передадут, бежать не помогут…
Физик еле сдержал улыбку и тоже поглядел на зеленый росток. Оказывается, и биологи чувствовать умеют!
– Все может быть. А хотите знать, как звали нашу затворницу?
Он достал еще одну бумагу, но не из папки – из внутреннего кармана. Главный, так сказать, сюрприз.
– Анна, – тихо проговорила учительница. – Ее звали Анна.
Рука с бумагой дрогнула.
«…Зигмунд Карлович скоро показал себя верным слугой и рачительным хозяином. Сам ни копейки не крал и других к покраже не допускал… Но особенно Зигмунд Карлович преуспел в обустройстве парка. Выписаны им были цветы из Англии, а туда они попали из Индии; те цветы очень нежные, солнца боятся и тени боятся, холода боятся и жары не переносят. Зигмунд Карлович сосновую кору в котле вываривал, на болото за торфом людей посылал и корни папоротника специальным ножом резал, приносил какие-то щепочки и все это сушил и накладывал в корзины, а корзины ставил на клумбу и накрывал стеклянным колпаком… Дядя Николай Игнатьич не верил, что у немца что-то путное выйдет, но, поскольку потворствовал Зигмунду Карловичу, то и не прекословил… Иное дело Анна Петровна – та через скуку деревенскую помогала немцу цветы теплой водой поливать и опрыскивать и скоро так к этому делу приспособилась – не хуже немца садовничала… Он, бывало, звал ее в шут-ку – панна Орхидея…
Зигмунд Карлович, на спокойном месте сидючи, скоро раздобрел, заматерел. Хотел пан жену ему подыскать – а тот уперся, и ни в какую. Добро бы девок портил – а то нет. Не было за ним такого дела…
Деревенские его боялись. Народ у нас темный да дикий – услышат «немец», сразу давай креститься…
А когда из Лондона господа понаехали – тут, помню, много было охов да ахов. Зигмунд-то Карлович новый какой-то цветок вывел, «орхидею». Англичане все по клумбе ползали, листья измеряли, цветы в книжечки перерисовывали. А потом, помню, дядя гостей созвал со всей округи и поведал, что, мол, новый цветок в честь Анны Петровны назвали…
Бедняжка Анна Петровна, как вспомню, душа щемит. Увезли меня тогда в Киев, а потом и в Петербург, но матушка всякий раз, когда из имения письма получала, плакала и свечки ставила за спасение души рабы Божьей Анны…»
Владислав Викторович осторожно сложил листок бумаги. Пожелтевший, в завитушках сизых от времени чернил.
166 
