66 
Тетушка Деметра пока что не решила.
Думала.
Выбирала.
Дочкам женихов она выбирала с меньшим тщанием, с меньшей придирчивостью, чем работу для своих учениц. Все-таки хорошо, наверное, что способности к "эфирному воздействию", как говаривали курортники-дурошлепы, не передаются по наследству. Старая женщина не хотела детям своей судьбы. Незачем.
Лишнее.
Если б еще не этот сон… если б еще ей снились просто сны, какие снятся прочим людям!
О "Договоре-на-брудершафт" меж магами в Законе говорилось шепотом. Никто не знал реальных последствий этого опрометчивого шага; никто не знал, и рисковать собой не хотел. Пугала – непредсказуемость. Та двойственность, что сродни безумию, и безумием же оборачивается.
А тут еще и впридачу…
Сегодня был плохой день у тетушки Деметры, Туза Крестового.
I. ФЕДОР СОХАЧ или ИСКУССТВО ТРЕБУЕТ ЖЕРТВ
Ждали меня, как дождя, и как дождю позднему,
открывали уста свои.
На сцене творилась обычная утренняя белиберда.
Да-с, господа мои, именно белиберда! – скучная и неотвратимая, как пароксизмы раскаяния у гимназиста, истратившего все карманные деньги на приобретение набора порнографических открыток "Danse de chale[13]".
– Куда! куда сунешь! – надрывался пожилой бутафор, сверкая вывороченными белками глаз. – Боком! боком заноси, дубина!
Рабочий сцены, к которому, собственно, и был обращен пылкий монолог бутафора, послушно двинул раскрашенную громаду боком. Вчера давали «Короля-Льва», сочинение господина Шекспира, калужского мещанина, и декорации с вечера остались неразобранными. В частности, остался стоять монументальный трон, на котором в течение пяти актов восседал безумец-король, разделивший державу между троицей дочерей-близняшек, а сына-наследника отправивший силой в Гейдельбергский университет – в результате чего все благополучно умерли, а скипетр достался сперва королевскому кузену-злодею, а после него лорду Фортинбрасу фон Макбету, чья супруга под занавес додумалась налить муженьку в ухо сок пантерного мухомора.
Сейчас троном, сим вожделенным престолом, безраздельно владел рабочий сцены, ворочая его в одиночку.
Чем подтверждал мысль о бренности земной славы.
– Боком! толкай, говорю!
Наконец трон въехал за кулисы, едва не смяв в лепешку помощника режиссера – молодого человека, почти мальчишку, с испитым лицом, похожим на простыню двухрублевого борделя. Помреж заскулил, уворачиваясь, и был отстранен карающей дланью, явившейся из-за кулис.
Между троном и пыльной тканью занавеса на подмостки прошествовал ходячий обелиск самому себе.
Воздвигшись посреди авансцены, обелиск тряхнул отроду немытой гривой волос, простер руку, обличительно выпятив указующий перст вдаль, и запел басом:
– О ты, дрянной, мерзкий человечишка! Ты, проститут искусства! Доколе! где мой четвертной?! где?!
– Иди проспись! – двухголосым хором, в терцию, донеслось из беседки, сплошь увитой плющом.
И обелиск покорно удалился, оборвав тираду. Ибо даже знаменитому трагику Елпидифору Полицеймако не под силу было спорить сразу с двумя отцами-основателями Московского Общедоступного Театра: Владимиром Ивановичем Станиславским-Данченко и Константином Сергеевичем Немировичем. О, это были львы! цари сцены! потрясатели основ! заявившие о себе во всеуслышанье постановкой в Мариинке оперы "Киммериец ликующий", где главную партию, знаете ли, пел сам Федор Шаляпин!
– Каков хам! не правда ли, любезный Владимир Иванович? – дернул щекой один из гениев, погружая усы в бутерброд с семгой.
– И не говорите, милейший Константин Сергеевич! Мы ведь его из грязи вытащили, из грязи да в князи! Иначе так и прозябал бы себе в антрепризе мошенника Раскина, благородных отцов играючи!
– Вот, вот оно! – и, не договорив, что именно «оно», гении понимающе улыбнулись друг другу.
Жаль, что знаменитый трагик не видел этих улыбок. Искренне, душевно жаль! – впрочем, Елпидифор Полицеймако уже напрочь забыл и про короткую дискуссию, и про заветный «четвертной». Сейчас вниманием трагика, мучавшегося безраздельным, можно сказать, историческим похмельем, завладел рабочий сцены.
Тот самый.
– Феодор! Феодор, душа моя! один ты, ты один понимаешь…
Бутафор рискнул было что-то вякнуть по поводу неразобранных декораций и вечернего спектакля, но ему внятно объявили о чуме на оба его, бутафорских, дома – после чего рабочий сцены был увлечен мятущимся трагиком в уборную.
66 
