170 
«Ты знаешь, – продолжил Алкид, задумчиво хмурясь, – я даже не испугался. Совсем. Словно меня это не касалось; словно я, рабыня-ткачиха Омфалы Лидийской, наблюдаю со стороны… нет, даже не наблюдаю, а просто слушаю рассказываемую кем-то историю о безумном Геракле, сыне Зевса. Впервые я понимал, где нахожусь; впервые отличал видения от реальности; впервые ощущал, что надо просто переждать – не бежать, пугаться или бороться, а переждать, ничего не предпринимая, потому что это как беременность у женщин, которая рано или поздно кончится сама собой – и все станет на свое место. Впервые я не был героем; и не был безумцем».
Алкид замолчал и пошел дальше, по каким-то своим делам, а Ификл все стоял и глядел вслед брату, чувствуя, как в набухших слезами глазах играет радуга.
Именно тогда Ификл поклялся самому себе, что воздвигнет Асклепию храм – не важно где, в Пергаме, Эпидавре или на Косе.[60]
Ведь именно Асклепий, великий врачеватель, которого считали богом все, кроме него самого, дал совет, приведший Геракла в рабство к Омфале Лидийской. «В каждом из нас есть дверь, ведущая в Тартар, – сказал Асклепий, когда они с Ификлом сидели на террасе его маленького уютного домика в Афинах, – не в одном Геракле. И открывается эта дверь только с той стороны. Безумие – бороться с Тартаром; безумие – пугаться или бежать от него, ибо Тартар, вошедший в меня – это уже „я“. Пусть Геракл обуздает сам себя; пусть он поймет, что безумие – это тоже он сам; и тогда Тартар придет и уйдет, а Геракл останется».
Они долго говорили в тот день, Ификл Амфитриад и Асклепий, сын Аполлона, они пили пахнущее травами вино, которое принесла тихая смуглянка Эпиона, жена врачевателя, родившая ему сыновей Махаона и Подалирия, и еще двух дочерей, Гигею и Панацею; они расстались лишь на закате… и Ификлу до сих пор не верилось, что с того дня прошло почти три года.
Вчера это было; или нет – сегодня.
Если эта встреча живет во мне – значит, сегодня. И все остальное не имеет значения, как не имеет значения и то, что в Фокейской гавани уже ждет двадцативесельная галера, а на той стороне Эгейского моря от Фессалии до Этолии ждут подставные колесницы, чтобы среди участников Калидонской охоты успели вовремя появиться еще двое: Ификл, сын Амфитриона, и Иолай, сын Ификла.
Об этом было договорено с Алкидом неделю назад.
Ификл неосознанно сжал руку в кулак, и сок, брызнувший из виноградной грозди, залил ему хитон.
– Ты знаешь, Гермий, – невпопад сказал он, глядя на смеющегося Лукавого, – какой сегодня день?
– Какой? – непонимающе поднял брови юноша-бог. – Солнечный?
– Нет. Сегодня мне исполнилось ровно сорок лет. Мне и Алкиду. Понимаешь ли ты, бог, что это значит – сорок лет?..
Виноградный сок каплями крови стекал по руке Ификла.
2
А Калидонская охота вылилась в такое глобальное панахейское позорище, что потом многие известные люди платили рапсодам только за то, чтобы певцы держали рты на замке.
Впрочем, поначалу состав охотников выглядел столь внушительным, что сама мысль о провале казалась кощунственной. Калидонский вепрь, по мнению большинства, должен был сдохнуть от гордости, поскольку за его шкурой явился цвет Эллады – равный которому собирался лишь однажды, шестнадцать лет назад, когда двадцатипятивесельный «Арго» отплывал в Колхиду за Золотым Руном. Да и сейчас те из аргонавтов, кто остался жив, дружно тряхнули стариной и прибыли в Калидон – даже Диоскуры, Кастор и Полидевк, даже Афариды, Идас и Линкей-остроглаз; даже несчастный скиталец Язон, потерявший жену, детей и родину; даже Тезей-изгнанник, которого благодарные афиняне не так давно вышибли вон, заменив на микенского ставленника, демагога Менестея; даже басилей Аргоса Амфиарай-прорицатель – хотя, казалось бы, кому, как не вещему Амфиараю, провидеть печальный исход горе-охоты…
Один божественный Орфей не приехал – все тревожил стенаниями своей златострунной кифары пиерийские луга, так и не сумев свыкнуться с потерей любимой жены Эвридики.
Ну а молодежь – ох уж эта молодежь, терзаемая жаждой подвигов и славы! – просто табуном валила в Этолию, желая поучаствовать и отличиться. Так что облава вышла многолюдной и многогласной, начавшись со скандала (часть особо рьяных охотников решила, что негоже им, мужчинам, совершать подвиги рядом с женщиной, пусть даже и девственной Аталантой-охотницей), потом объявившийся и никем не замеченный вепрь затоптал насмерть троих скандалистов и удрал, а посланный вслед зверю дротик Пелея непонятным образом попал в печень Пелеева тестя и отправил последнего во мрак Аида – причем позже некоторые утверждали, что горемыка Пелей сделал это специально; более того, только для этого и прибыл в Калидон.
170 
