182 
– А почему бы тебе не пасть на колени, – невинно поинтересовалась Афина, – и не воздать мне хвалу?
Ификл улыбнулся, огладив ладонями жесткую от морской соли бороду.
– А тебе это доставило бы удовольствие, Промахос? Ты только представь: ты выходишь из Дромоса во всем великолепии, а я грузно бухаюсь на колени, обдирая их об острые края ракушек и, еле сдерживаясь, чтоб не выругаться от боли, ору дурным голосом стертые, как галька, слова! Достойно ли это тебя; и достойно ли это меня?
Тупым концом копья богиня чертила на песке волнистые линии, явно не имеющие никакого скрытого значения; чертила и тут же стирала, чтобы приняться за новые.
– Нет, это не гордость, – Афина обращалась к самой себе, словно на побережье, кроме нее, никого не было. – Это что-то другое… Что? Наверное, я должна была бы обидеться или даже разгневаться – а мне приятно и легко. Почему?
– Потому что ты умна, – серьезно ответил Ификл. – А это то, что уравнивает…
Сперва он хотел сказать – «богов и людей»; потом – «нас с тобой», но что-то в лице Афины все-таки остановило его.
– Уравнивает, как и глупость, – вместо этого подытожил он.
И понял, что непринужденная беседа завершилась.
– Иди за оружием, – другим голосом, властным и не терпящим возражений, приказала богиня, – и не забудь лук со стрелами. Я подожду тебя здесь. Сегодня великий день, Геракл, день, для которого тебе стоило рождаться; день Гигантомахии. Семья ударила по Флегрейским полям; мы с тобой идем следом.
– А мой брат? – чуть набычившись, Ификл смотрел на Воительницу тяжелым взглядом воина, привыкшего самому выбирать союзников; а не влажными восторженными глазами собаки, которую наконец-то хозяева взяли на охоту.
– Я же тебе сказала, что он в безопасности, – удивленно подняла брови Афина. – И потом: не слишком ли много внимания ты уделяешь ему, если рано или поздно вам придется расстаться?
– Когда?
– После смерти. Геракл пойдет на Олимп, Ификл – кажется, его зовут Ификл? – в Аид; Геракл будет принят в Семью, став богом; Ификл же растворится во мгле Эреба, став тенью.
– Я иду за оружием, – помолчав, ответил Ификл.
Алкид был жив; ранен, но жив.
Этого было достаточно, чтобы спокойно отправляться на Флегры – не во имя Семьи, но выполняя обещание, данное Ифиту-лучнику.
Остальное не имело значения.
Мелкие ракушки, похожие на распростерших крылья хищных птиц, хрустели под ногами.
9
Беспамятство никак не хотело отпускать Алкида, назойливо-монотонно баюкая его, пеленая мраком и тишиной, подбрасывая на мягких руках, подобно толстой добродушной мамаше, пытающейся угомонить непослушное чадо; но чадо упрямо не желало спать, сучило ручками-ножками, барахталось – и беспамятство, вздохнув, ушло восвояси.
Тепло.
Сухо.
Подозрительных шорохов или нет, или они очень хорошо прячутся.
И не надо быть мудрецом, чтобы догадаться еще с закрытыми глазами: со времени последних Алкидовых воспоминаний – гром, молния, ливень, камни и дротики – успело случиться немало всякого.
Так что пора сесть и оглядеться.
Он сел и огляделся, чувствуя в голове болезненный прибой, бьющийся о берега проклятого Коса.
– Хирон? – негромко позвал Алкид, уже понимая, что ошибся, что это не пещера на Пелионе, где он не раз бывал в гостях у мудрого кентавра, что здесь так же тихо и уютно, но не пахнет сушеными травами и кореньями; и, пожалуй, для Хирона здесь было бы тесновато.
– Очнулся? – поинтересовался участливый старушечий голосок из-за спины. – Ты уж лежи, милый, лежи лучше, чем скакать-то… а Хирон не здесь, Хирон далеко, в Фессалии. С чего ему здесь околачиваться, умнику четвероногому?
Обернувшись, Алкид обнаружил в углу пещеры горбатенькую крючконосую бабку с удивительно ясными синими глазами – сочетание само по себе странное и вызывающее недоумение.
– Это, – слова давались с трудом, едва-едва прорываясь сквозь гулкий прибой внутри черепа, – это ты меня спасла?
Старуха хлопнула пушистыми девичьими ресницами.
– Дел у меня больше нету, как всяких молодцов из дерьма вытаскивать, – хихикнула она, выудив откуда-то Алкидову одежду и ловко швырнув ее Алкиду на колени. – Прям-таки сплю и вижу, как такого здоровенного лоботряса на плечах волоку! Нет уж, это тебя малыш притащил – у него как забота, так он про Крит и вспоминает, а в хорошие времена и носу не кажет, шалопай…
– Малыш?
– Это для меня, для старой Дикте[72] – малыш; а для всяких – Дий-отец, Зевс-Высокогремящий! Понял?
182 
