— У-у, — сказала Роз. — Ну, раз такое дело…
— Я предложу тебе вообразить дом, — сказал Пирс, сложив руки на коленях. — Твой дом, но не один из тех, в которых ты жила. Не дом твоей мечты и не тот, в котором ты собираешься когда-нибудь жить. Просто дом.
— А что, интересно, — сказала она.
— Ты должна будешь описать некоторые вещи в этом доме, и говорить нужно первое, что в голову придет. Интерпретация потом.
— Ясно.
— Поехали.
Они приготовились, сосредоточились, примерно так же, как на веранде у дома Роз в тот октябрьский вечер, когда практиковались в мысленной передаче образов. Затем Пирс сказал:
— Сначала ты идешь к дому. Вокруг деревья. Какой породы, какой величины.
— Высокие темные сосны. Рощица. Дома не видно.
— Хм, — глубокомысленно сказал Пирс. — Ладно, а какая дорожка к дому.
— Не видно из-за деревьев.
— Ты входишь в дом, — произнес Пирс; Роз, наблюдая за своим мысленным движением, чуть вздрогнула. — А в доме есть чашка. Где и какая.
Дом среди темных сосен, похожий на тот, в котором одиноко жил дед, — некрашеная и пыльная хибара, да только старику было на все наплевать. И тот дом, и дом вообще, как бывает во сне; и этот, в котором она сейчас лежит, тоже темный. В столовой — шкаф-горка, оклеенный изнутри обоями с узором из роз.
— Просто чашка, — сказала она. — Стоит в серванте. Старая. Не моя.
Такая старая — или просто долго не мытая, — что сверху на ободке темнеет пятно: глазурь стерлась от прикосновения губ.
— Ключ, — сказал Пирс.
— Целая связка, — отозвалась она. — На старой бечевке, висит на двери черного хода. Один большой, старый, черный такой, еще — маленькие, от чемоданов, еще — от часов и от шкафа, и все в одной связке. Один, наверное, от дома.
Пирс улыбнулся ей: молодчина.
— Теперь ты опять снаружи, — продолжил он. — Дорожка, ведущая от дома.
— Узкая, немощеная. Просто тропинка.
— И где-то там вода. Какая?
Она закрыла глаза.
— Море. — Темные, тяжелые буруны внезапно вздыбились в конце тропинки.
Пирс расхохотался.
— Море?
— Точно.
В списке Хильди еще оставалась, кажется, пара пунктов, но он не помнил точно.
— Хорошо, — сказал он и объяснил, что обозначали все эти объекты во внутреннем мире: дорожка к дому и деревья — прошлое и те, кто оказал на тебя влияние; чашка — любовь; ключ — знания и их применение; дорожка за домом — будущее. Вода — секс.
— Аллегория, — сказал он.
— Море, — повторила она и чуть посмеялась. — Но что это значит?
— Ну, — ответил он, лукавый психотерапевт, — а ты сама как думаешь?
Она потерлась головой о его грудь.
— Давай еще тест.
— Я больше не знаю. — Он обнял ее холодные плечи. — Лучше расскажу тебе историю.
Она придвинулась поближе:
— Историю.
— Историю о маленькой девочке по имени Роз.
— А-а.
— И о несчастьях, которые с ней случились.
— Эту я знаю.
— Да. Может, поможешь мне рассказать ее.
Она стала слушать; вскоре Пирс принялся стягивать с нее трусики большими пальцами; он все говорил, а она отвечала, но в то же время продолжала бродить по дому, который построила, и выискивала то, что там находилось, но не было им названо. Темные сосны затемняли окна, и море захлестывало берег.
Глухой ночью Пирс проснулся и обнаружил, что она тоже не спит. Может, ее бессонница и лишила его сна. Он видел, что она потянулась за сигаретами, пламя спички осветило ее плечи и опущенные глаза, как свеча освещает лица святых или ангелов на религиозных картинках.
— Что такое?
— Ничего. Грустно уезжать.
— Да.
— Такие красивые тут места. Я была здесь счастлива. В основном.
— Может, останешься? — спросил он. — Ну, то есть бывают же разные работы.
— Нет, — сказала она. — Исключено. — Откинула голову, тряхнула волосами, выдохнула невидимый дым. — Безнадега, бесполезно. No es posible.
Они поговорили еще. Он знал, что обязан о чем-то спросить, но что именно — не знал; а может, и знал (он должен был попросить ее остаться; прямо сейчас — чтобы она осталась здесь, хоть ненадолго, если ей некуда идти), но не поверил этому. Она выдохнула дым, он вкусил ее обожженного рта.
— Теперь поспи, — сказал он.
— Не могу.
— Хочешь горячего молочка?
— Ой, бя-а, издеваешься.
Потом она, кажется, уснула, но он не спал; лежал и изучал ставшие незнакомыми привычные очертания спальни, рубашечно-костюмных людей в шкафу, дверцу которого он забыл закрыть, огромный самоцвет дверной ручки. Невидимая свежая клякса его печати, impresa, эмблемы на стене. И позже, гораздо позже, или, наоборот, рано, когда ночные окна засеребрились, он услышал, как она плачет рядом; почувствовал, как матрас чуть содрогается от ее ровных всхлипов.