117 
Подумать только! Впрочем, не знаю, эти ли слова я должен употребить или лучше с библейским пафосом громко воскликнуть: «Зрите!». Суть в том, что волосатые прямоходящие существа положили начало весьма странному ритуалу. Вообще-то они положили начало очень многим обрядам и создали весьма сложные поведенческие модели. Но я, если ты не против, сразу перейду к описанию наиболее важной из них. Волосатые прямоходящие существа стали хоронить своих мертвых сородичей.
Прищурившись, я озадаченно наблюдал за Мемнохом. Он так глубоко погрузился в воспоминания и был до такой степени поглощен своим повествованием, что, пожалуй, впервые за все время нашей беседы выглядел действительно несчастным и подавленным, однако по-прежнему красивым. Никакие грустные мысли не в силах были исказить прекрасные черты его лица.
– И что? Одиннадцатым «откровением» стала обязанность хоронить мертвых? – спросил я.
Он посмотрел на меня долгим взглядом, в котором явно читалось разочарование. Мысль о том, что он не в состоянии ясно и доступно мне все изложить, приводила его в смятение.
– Так что же ты имеешь в виду? – нетерпеливо переспросил я, горя желанием узнать как можно больше. – Что подразумевается под словами о том, что они хоронили своих мертвых?
– Очень и очень многое, – прошептал Мемнох, многозначительно покачав передо мной пальцем. – Ибо обряд погребения был сопряжен с проявлениями родства и близости, какие до той поры мы едва ли встречали у какого-либо вида живых существ. Сильные заботились о слабых, здоровые помогали больным, кормили и оберегали калек, и, наконец, все вместе они с цветами хоронили мертвых. Ты только подумай, Лестат, – с цветами! Вот в этом-то и заключалась главная суть одиннадцатого «откровения» – в появлении современного человека! Косматого, сутулого, покрытого волосами и еще очень похожего на обезьяну, но тем не менее – человека! И лицо этого человека уже мало чем отличалось от наших. Современный человек был способен испытывать любовь и привязанность, свойственные прежде лишь нам, ангелам, и Создателю. Он проявлял свои чувства по отношению к сородичам, он так же, как и мы, любил цветы и с их помощью выражал свое горе во время погребального обряда.
Я долго молчал, обдумывая сказанное, но в первую очередь упоминание Мемноха о том, что он, Бог и остальные ангелы служили своего рода идеальным образцом, эталоном, к которому на их глазах стремились в своем развитии человеческие существа. Я никогда не размышлял над этим вопросом с такой точки зрения. И вновь перед моим мысленным взором возник Его образ в тот момент, когда Он повернулся спиной к балюстраде и обратился ко мне: «Ты никогда не станешь Моим врагом, Лестат, правда?»
Мемнох не сводил с меня глаз. Я отвел взгляд. Внутри меня все более крепло чувство привязанности к нему, вызванное прежде всего его рассказом и той эмоциональностью, с какой он излагал свое повествование. Кроме того, пришедшие на память слова Бога Воплощенного вновь повергли меня в смятение.
– Но так и должно быть, – сказал Мемнох. – И вопрос, которым тебе следует задаться, заключается вот в чем: почему Он, вне всякого сомнения зная тебя таким, каков ты есть, – а Он не может этого не знать, – почему Он уже не считает тебя Своим врагом? Ты догадываешься?
Я был ошеломлен...
Я лишился дара речи...
Мемнох ждал, пока я приду в себя и буду в состоянии слушать продолжение его рассказа, однако были минуты, когда мне казалось, что этот момент, возможно, не наступит вообще. Завороженный и потрясенный, я тем не менее, словно самый обыкновенный смертный, испытывал сильнейшее желание убежать, скрыться от чего-то губительного, непреодолимого, угрожающего, способного лишить меня здравого рассудка.
– Пока я оставался рядом с Господом, – заговорил наконец Мемнох, – я смотрел на происходящее Его глазами. Я наблюдал за людьми и их семьями, видел, как они собираются вместе, чтобы присутствовать при родах, видел, как они устанавливают на могилах надгробные камни... Я видел это словно вездесущими очами Господними... И меня поражала невероятная сложность каждого деяния Его, каждого момента сотворения мира, будь то возникновение молекулы воды или звук, исторгаемый живыми существами, птицами ли, людьми ли – не важно... Все казалось не более чем проявлением божественного величия. Из самых глубин сердца моего возносились к Нему такие хвалебные гимны, равных которым мне еще не доводилось петь.
117 
