16 
— Что дальше? Можешь представить, как озверел наш патруль, когда это увидел… В общем, они ворвались в дом и убили всех: хозяина, его жену, сыновей-подростков и девочку, совсем малышку. А потом подожгли ферму и поехали своей дорогой.
— Поделом!
— Я тоже так думаю! Что толку церемониться с этой нечистью, Фредерик? Их нужно убивать, как бешеных собак.
Фредерик не стал спорить. Воспоминания о растерзанном Жуньяке наполняли его сердце ужасом и яростью.
— И все же, — сказал юноша, помолчав немного, — они по-своему защищают свою землю. Ведь мы захватчики.
Де Бурмон прикусил ус в неподдельном гневе:
— Захватчики? Да разве на этой земле есть что защищать?
— Мы свергли их королей…
— Королей? Этих ничтожных Бурбонов, кузена которых во Франции отправили на гильотину? Жирный и тупой король, развратная королева, которая изменяла ему с половиной двора… У них не было прав на престол. Они ни на что не годились.
— Я полагал тебя защитником старой аристократии, Мишель.
Де Бурмон презрительно усмехнулся:
— Одно дело старая аристократия, и совсем другое — упадок и мракобесие. Сейчас Франция — маяк для всей Европы, у нас рождаются самые лучшие, самые прогрессивные идеи. Мы несем свет, несем новый порядок. Довольно попов и святош, инквизиции и суеверий. Мы вытащим этих дикарей из черного болота, в котором они живут, даже если для этого придется их всех перестрелять.
— Но ведь у короля Карла есть наследник, его сын Фердинанд. — Фредерик был не слишком уверен в собственных аргументах, просто ему не хотелось прекращать интересный разговор. — Испанцы хотят посадить на трон его. Они называют его Любимцем народа, Желанным монархом и еще по-всякому.
Де Бурмон расхохотался:
— Этого? Те, кто видел этого любимца, говорят, он трус и ничтожество, который не даст за народ, начертавший его имя на своих знаменах, и ломаного гроша. Ты не читал в «Мониторе»? Он неплохо устроился по другую сторону Пиренеев и шлет Императору поздравления после каждой нашей победы в Испании.
— Все это так.
— Вот именно.
— Говорят, он и вправду ничтожество.
— Он и вправду ничтожество. Монарх, у которого осталась хоть капелька собственного достоинства, не посмел бы так обращаться со своими подданными, которые, конечно, дикари, но все равно уходят в горы, чтобы сражаться за него… Ладно! Оставим это. Европейских монархов теперь коронует Бонапарт, и настоящий король Испании — его брат Жозеф. Его права гарантируют наши сабли и штыки. Что может ополчение дезертиров и неумытых мужиков против тех, кто победил при Йене и Аустерлице!
Фредерик решил поменять тактику:
— Да, но в Байлене Дюпону пришлось сдаться. Помнишь, что вчера сказал Домбровский?
— Не начинай про Байлен, — оборвал его де Бурмон, явно задетый за живое. — Наши проиграли из-за жары и потому, что плохо знали окрестности. Ошиблись в расчетах. А кроме того, в распоряжении Дюпона не было Четвертого гусарского. Черт побери, приятель, похоже, у тебя с утра философский настрой. С чего бы?
Фредерик ответил другу искренней, беззащитной улыбкой:
— Все в порядке. Просто эта война какая-то странная — совсем не такая, как в учебниках. Помнишь, о чем мы говорили ночью? Мечтали о конных атаках, о схватке лицом к лицу, чтобы враг был хорошо известен и построен в шеренги.
— То есть о войне по правилам? — заключил де Бурмон.
— Вот именно. О войне по правилам, когда священники не уходят в горы, прихватив топоры, а старухи не поливают наших солдат кипящим маслом. Когда из колодцев достают воду, а не трупы убитых товарищей.
— Ты хочешь слишком многого, Фредерик.
— Почему?
— Потому что на войне много ненависти. А ненависть не делает человека лучше.
— Об этом я и говорю. Когда война идет по правилам, ты ненавидишь только врагов на поле боя. А здесь все куда сложнее. Нас ненавидят за то, что мы захватчики, и за то, что мы еретики; священники с амвона призывают к неповиновению, крестьяне уходят в горы и жгут урожай, чтобы нам ничего не досталось.
Де Бурмон ободряюще сжал его плечо.
— Не обижайся, Фредерик, но твоя наивность меня порой обескураживает. Война есть война; тут мы ничего не можем поделать.
— Что ж, я, должно быть, и вправду чересчур наивен. Не знаю, может быть, здесь, в Испании, я изменюсь. Но войну я всегда представлял иначе… Меня поражает испанское варварство, эта пещерная гордыня, то, как они спешат выплюнуть свою ненависть нам в лицо, прежде чем отправиться на виселицу и в ад. Помнишь священника из Сесины? Помнишь, какой он был грязный, низкорослый, такой жалкий в своей рваной, запятнанной сутане?.. Но он совсем не боялся, а только ненавидел. Такого человека недостаточно просто убить. Заодно стоило бы уничтожить его душу.
16 
