53 
Не раз потом вспоминал Змееныш суровую науку неласковой и язвительной бабки, не раз благодарил за язвительность да неласковость, утерев пот со лба, юношески гладкого и чистого; и всегда, где бы ни был и чем бы ни занимался, жег бумажные деньги и искренне возносил мольбы в день смерти бабушки, которую иначе как с трубкой и представить-то не мог.
Своей смертью умерла покойница, тихо отошла, дома, в постели – а это в семье Цай о многом говорило.
Вот и сейчас: главной трудностью для Змееныша было не столько высидеть в стойке «лошади» положенное время, ни капли не пролив из чашек, установленных на макушке, бедрах и плечах. Сиживал, знаете ли, сиживал, и не с такими чашками, как молодые иноки, а с наполненными свеженьким, крутозаваренным чайком… ох, хорош был кипяточек, а когда остывал, то бабка новенький подливала! Главным было в точности воссоздать все те классические ошибки, которые на первых порах преследуют любого новичка: ссутулившиеся плечи, далеко ушедшие вперед колени, срывающееся дыхание или выпячивающаяся на вдохе грудь… что еще? – ах да, спина с каждой минутой все больше клонится вперед…
– Спину ровнее!
И треск бамбуковой палки.
Чем мысли занять? Тем ли, что в северных провинциях стойку «лошади» привыкли ошибочно называть стойкой «всадника»? Очень северяне обижаются, когда поправляют их, а того не замечают, что, сядь всадник таким образом на лошадь, и жена его к себе после первой же поездки близко не подпустит! Зачем жене муж-немогуша, с отбитым об коня да седло корешком?! Пусть сам торчит в своем «всаднике» хоть от зари до зари, а к женщинам и не приближается! И лошадке, опять же, всю спину сотрет до крови… разве что посоветовать северным мастерам – пусть переименуют «всадника» в «железного всадника»!
Железному все равно как сидеть…
– Спину ровнее!
И треск бамбуковой палки.
Третий слева монах не выдержал, упал, закатив глаза. Змееныш мельком покосился, придал лицу удивленно-испуганное выражение – вот сейчас и меня, упавшего от усталости, подымут пинками да усадят заново! – после чего продолжил лениво размышлять о разных мелочах. Именно такие, неторопливые и пустяковые размышления и выводили чаще всего лазутчика жизни к ясным догадкам, словно медленное течение реки – к нужной излучине. Тем более что Змееныш четко осознавал собственную уникальность, даже будучи далеким от того, чтобы заблуждаться относительно своих возможностей. Но ведь и вправду: кто еще, кроме него, в наше смутное время приходил и оставался в Шаолиньской обители, абсолютно не собираясь постичь сокровенные тайны Чань и кулачного боя? Кто не ставил задачи завоевать почетные знаки тигра и дракона; кого не интересовало продвижение по ступеням монастырской иерархии или получение звания сановника императорского двора?!
Кто становился монахом просто так, по ходу дела?!
Змееныш подозревал, что никто. Во всяком случае, за последние десятилетия. И это давало ему определенные преимущества. Лазутчик жизни был в состоянии не учиться, а наблюдать; не постигать, а размышлять; не добиваться результатов, а делать выводы. Кроме того, за истекшие пять недель его монашества он уже четыре раза ходил вместе с Маленьким Архатом в Лабиринт Манекенов, преследуя отрешенного от всего земного повара Фэна. И…
Нет.
Сейчас Змееныш не собирался думать об этом.
Стремнина этой реки пока что была слишком строптивой.
– Колени не гнуть!
Здравствуй, подруга-палка…
Пять недель жизни с бритой головой.
Подъем на рассвете и двухчасовая медитация под навесом без стен. Хорошо, что сейчас лето… Тело пребывает в неподвижности, но дух бодрствует. Еще бы – попробовал бы он, этот склонный к лени дух, не бодрствовать! Мигом вразумят и подтолкнут в нужном направлении, то есть к просветлению… Но вот сидение завершается, и воспрянувшие иноки дружно приступают к Вэй-дань, Внешнему эликсиру, именуемому еще «Руки Бодхидхармы». Кровь быстрее бежит по жилам, хотя сами монахи двигаются очень мало, подолгу застывая на месте в каждой из восемнадцати канонических позиций, посвященных восемнадцати архатам-подвижникам. Жилы вспухают на лбу, дыхание то шумно вырывается изо ртов, подобно морскому прибою, то еле слышно тянется тоненькой ниточкой, заметной только для опытного наставника; усталость и онемение после долгого пребывания в недвижимости уходят, уплывают, покидают иноков…
И все гуськом тянутся в Храм теплой комнаты и в Храм света и холода, по дороге поминая имя великого врачевателя древности, учителя Хуа То, заповедавшего лечить все сорок восемь видов болезней правильным образом жизни. Пар уже курится над лоханями в Храме теплой комнаты, иноки помоложе с радостью плещут горячей водой друг на друга, монахи постарше смотрят на это баловство сквозь пальцы и неторопливо омывают тело, тщательно чистят зубы щеточкой, смоченной в настое из нужных трав. Зато в Храме света и холода, где обитатели Шаолиня массируют друг друга, молодые иноки притихнут и будут внимать наставлениям старших: какая мазь побеждает боль, а какая – утомление, почему кашица из «гусиных лапок» и луковиц нарцисса хороша для открытых ран, а для ожогов не годится…
53 
