Особенно,... 
189 
На всю среду и большую часть четверга Джон Роберт забаррикадировался в доме и не отвечал на звонки в дверь. Он сидел и боролся со своей огромной уязвленной гордостью и с гневом, гневом на Тома, на Джорджа и на судьбу, которая каким-то образом включала в себя двух девушек. Он оплакивал свой Эннистон, дом своего детства, священное место, в которое верил и которое теперь было испорчено, опоганено и сделано навеки непригодным для жилья. А там, в Слиппер-хаусе, который он с почти детским удовольствием преподнес Хэтти, все было подозрительно, запятнано, непоправимо разрушено, настолько, что ему даже не хотелось выяснять, что случилось на самом деле. Он не стал подробно расспрашивать Тома — частично потому, что так сильно разгневался, а частично потому, что заранее решил: Том солжет что угодно, лишь бы выгородить самого себя. Ярость, направленная на Тома, усиливалась от осознания, что он сам по собственному идиотизму втянул мальчишку в эту историю. Гнев на Джорджа и убежденность, что именно он играл роль главного негодяя, происходили из более древнего и глубокого источника. Джон Роберт получил письмо Джорджа в Институте во вторник утром и успел бросить его нераспечатанным в мусорную корзину, прежде чем взглянул на «Газетт». Прочитав статьи, Джон Роберт достал письмо из корзины и, не вскрывая конверта, изорвал на мелкие кусочки. С тех пор философ, погрузившись в воспоминания и размышления, тихо сидел в комнате верхнего этажа, где был зачат и рожден, на железной кровати, перенесенной из соседней комнаты, где он спал ребенком. Он не осмеливался спуститься вниз, опасаясь, что кто-нибудь заглянет в окно снаружи. Всю среду, после ухода Тома, и большую часть четверга он сидел, бесконечно, как жвачку, пережевывая свою ярость. Он знал, что девушки ничего не будут делать до его прихода. Но и не думал, что заставлять их ждать — жестоко.
Неотъемлемая часть задетого тщеславия — обида, которая требует мести: восстановить свою ценность, передав свою боль другому человеку. «Я заставлю с собой считаться. Кто-то за это поплатится». Джону Роберту хотелось вбежать в редакцию «Эннистон газетт», выволочь редактора на улицу и поломать ему ребра; к двум Маккефри философ питал еще более конкретные чувства. Однако нелепые планы наказания Тома (избить его, погубить его университетскую карьеру, «потащить его по судам») вскоре увяли. Он ничего не мог сделать Тому. Равным же образом или, как он решил, подумав, еще в большей степени он ничего не мог сделать Джорджу. Конечно, можно было отправиться в Друидсдейл и разбить Джорджу лицо кулаком. Но если он бросится на Джорджа как бешеный пес, изобьет его, разгромит его дом, не будет ли это исполнением желаний Джорджа? Тот уже много лет пытался привлечь внимание Джона Роберта, спровоцировать какое-нибудь «событие», которое установит между ними «связь». Джордж хотел занимать ум Джона Роберта; философ смутно сознавал, что Джорджа ранила и злила его спокойная холодность, очевидный факт, что Джон Роберт о нем не только не беспокоится, но и вообще не думает. Эта политика, которую философ без труда проводил в жизнь, не была лишена некоторого злорадства. В том крохотном уголке сознания, который был все-таки занят Джорджем, мелькнуло мимолетное удовлетворение, когда неоткрытое письмо отправилось в корзину, и еще через секунду философ начисто забыл о нем; к несчастью, это безмятежное забытье длилось недолго. Но на этот раз Джордж, кажется, победил. Теперь Джон Роберт был столь же одержим им, сколь Джордж был одержим Джоном Робертом. Роковая связь, проходящая через Хэтти, в конце концов соединила их.
Когда Джон Роберт вновь обретал способность думать, он не сомневался, что ненавистное нечитанное письмо содержало гадости про девушку. (Это показывает, насколько плохо он понимал характер Джорджа.) Он представлял себе круглое безмятежное лицо, мальчишескую улыбку с мелкими квадратными зубками. Он подумал, не написать ли Джорджу. Но есть ли на свете слова, которые могли бы выразить то, что он хотел сказать? Теперь, поняв наконец, какую победу одержал над ним враг, он чувствовал: ничто не поможет, ничто не достаточно, разве только убить Джорджа. Ничто иное не восстановит порядок мироздания.
Пока Джон Роберт Розанов сидел на своей кровати в доме 16 по Заячьему переулку, Том Маккефри сидел на своей в доме на Траванкор-авеню. Как и Джон Роберт, Том чувствовал себя пленником, измученным, парализованным пытками. Он не может покинуть Эннистон, это невозможно. Он написал своему университетскому наставнику, что болен. Он и вправду был болен, простужен, с высокой температурой. («Это все Бобби Беннинг, — подумал Том. — Не надо было мне надевать его медвежью голову. Я же чувствовал, что она внутри вся влажная и противная».) И еще он чувствовал, что медленно сходит с ума. Это было первое столкновение Тома с демонами. Демоны, как и вирусы, живут в каждом человеческом теле, но у некоторых счастливчиков никогда не просыпаются. Том теперь знал о существовании демонов и о том, что это его демоны. Он остался в Эннистоне, потому что не мог уехать от неприятностей, которые можно было уладить только здесь, хотя они и здесь не поддавались решению. Он остался тайно, поскольку всерьез воспринял угрозы Джона Роберта. Он не мог вообразить себе, каким образом философ мог бы навредить ему, но рисковать не собирался. Никто никогда не питал к Тому мстительной ненависти, и поэтому теперь Том был потрясен до глубины души. Он не сомневался в сильной, активной неприязни Джона Роберта. Поэтому он, хоть и остался в Эннистоне, сидел дома весь остаток среды и большую часть четверга, а когда стемнело, осторожно задернул плотные занавески с подкладкой и включил во всем доме единственную лампу — в задней комнате, — скрытую абажуром. В среду вечером он лег спать рано, и ему снилась Фиона Гейтс. (Его сильно задел дурной отзыв Джона Роберта о его матери.) Во сне Фиона явилась ему в виде призрака с длинными развевающимися волосами, одетая в белую рубашку или нижнюю юбку. Она, по-видимому, не могла говорить, но жалобно протягивала к нему руки, словно умоляя о помощи. Она такая молодая, подумал он, такая молодая. Он проснулся, расстроенный, вскоре после полуночи и лежал, ворочаясь и мечась в постели от горя, раскаяния, обиды и страха.
189 
