— Что, например? Деревья?
— О, деревья, да… вот это дерево…
Они как раз проходили мимо куста боярышника, который едва ли заслуживал называться деревом. Меж крепких блестящих шипов проглядывали маленькие острые ярко-зеленые почки.
— Красота этого мира, — сказал Джон Роберт, — К сожалению, я ее не воспринимаю. Хотя она могла бы стать полезным доводом против искусства. Искусство, несомненно, дьяволова работа, магия, сливающая воедино добро и зло, место силы, где они резвятся вдвоем. Платон был прав насчет искусства.
— Вы совсем никакого искусства не любите?
— Нет.
— Но ведь, несомненно, метафизика — тоже искусство.
— О да, это пугающая мысль. — Философ помолчал, словно потрясенный ужасной картиной, созданной этими словами, — Видите ли, подозрение, что ты не только не говоришь правду, но и в принципе не можешь ее сказать, — это… страшное проклятие. За такое вешают мельничный жернов на шею[74].
Отец Бернард не нашелся что ответить, а философ продолжал:
— Ваша концепция любви к непорочному — уловка, и я сомневаюсь, что идея любви к Христу, живущему в омерзительной свинье вроде вас или меня, вообще имеет какой-то смысл. Это сентиментальность. Приемчик иллюзиониста, вроде онтологического доказательства. Вы представляете себе совершенную любовь, исходящую из совершенного источника, в ответ на вашу несовершенную любовь, в ответ на вашу безумную жажду любви — а поскольку эта мысль вызывает у вас теплое чувство, она становится аксиомой.
— Я знаю, мой Спаситель жив[75].
— Mutatis mutandi! [76] Я полагаю, это и называется верой. Вы чувствуете устремляющееся к вам сияние. Но чтобы это стало реальностью, нужен тот самый Бог, в которого вы не верите. Вы пережевываете все ту же несовершенную жвачку. Вам нужен ответ. Настоящий ответ для вас невыносим, поэтому вы придумываете свой — все равно что письмо послать самому себе.
— Верно, — произнес отец Бернард, — Мы жаждем любви… это действительно глубоко сидит в нас. Вы тоже… тоже жаждете, чтобы вас любили — верно ведь?
Розанов, помолчав немного, ответил:
— Да, но это слабость — я такое говорю шепотом. Ну что ж. Вы любите своих прихожан, того прихожанина, которого сегодня утром навещали? Видите, вы их все же посещаете.
— Это была женщина… ну… не совсем, — Укоряющий образ мисс Данбери возник в мыслях отца Бернарда, и тот засмеялся, — Нет… но я рад, что она есть на свете.
— Вы смеетесь? Общаясь с ней, вы счастливы, довольны?
— Да, она забавная. Она добродетельна и нелепа.
— Значит, ваше добро — это счастье?
— Нет-нет-нет. Мое добро — это добро.
— Что проку в тавтологиях? Добро — это Чеширский кот.
— Но тогда… неужели выдумаете, что… нам… все дозволено?
— В смысле нравственности? Мы можем вести себя спокойно и разумно и при этом презирать себя. А есть еще идея долга, превосходное изобретение. Конечно, все это есть. Но в основном — мы видим, как мы мелочны… смешны… низки.
— Вот оно, ваше счастье.
Джон Роберт засмеялся.
— Нет никакой структуры, лежащей в основе мира. На самом дне — совсем неглубоко — сплошной мусор, хлам. Даже не грязь, а хлам.
— Разве это не стоицизм, не защита от всего, что может удивить? Nil admirari [77].
— Защита от всего, что может удивить, внушить отвращение, встревожить, напугать до безумия — от чего угодно, особенно от самих себя.
— Так значит, этика — ошибка?
— Явление.
— Я думаю, вы, скажем так, неискренни.
— Неискренен. Замечательно. Продолжайте.
— Вы кажетесь мне большим моралистом. Например, вы, кажется, приписываете абсолютную ценность истине.
— Моралист не обязательно морален. А что до истины — она как коричневый цвет: в спектр не входит.
— Что это значит?
— Она не является частью этики — этики в вашем понимании. Истина безлична. Как смерть. Это рок.
— Неумолимый?
— Ох уж мне эти метафоры!
— Но вы же не можете признавать только одну ценность.
— Почему же?
— Я хочу сказать, если вы признаете одну ценность, разве вы не наткнетесь на все остальные, спрятанные внутри нее? Ведь это же неизбежно?
— Что это еще за неизбежность? Что, все ценности должны высыпаться кучей, как подарки из мешка? Истина — sui generis [78]. А что до остальных ценностей — спектра не существует. Неудачная метафора. Я оговорился.
74
Матфей, 18:6.
75
Книга Иова, 19:25; этот стих также служит первой строкой ряда протестантских гимнов, один из которых в качестве начальной арии открывает третью часть «Мессии» Генделя.
76
Внеся необходимые поправки (лат.).
77
Ничему не удивляться (лат.).
78
Единственная в своем роде (лат.).