Последние отзывы

  42  

— Что ж, он, Адриано, очень увлечен. И настойчив. А настойчивость производит впечатление на нас, женщин. Но он зря теряет время.

А Лили спросила:

— Потому что он слишком, э-э, миниатюрный?

— Нет. К этому она могла бы даже отнестись благосклонно. С ее-то мягким сердцем. Что ее оскорбляет, так это итальянская страсть к излишествам. Слишком театрально. Она говорит, Тимми необходимо проучить. И все же Тимми она простит. Времена меняются, но характеры остаются теми же, а это не в ее характере. Вот в моем характере это было. Я-то знаю. Кит, милый, каково литературное значение слова «пандемониум»? Как «пантеон», только противоположное?

За ужином Кит сделал над собой усилие, чтобы не глазеть на Шехерезаду, и удивился, как просто это оказалось, а также удивился, как учтиво он ведет неторопливую беседу, отпускает остроты, умело орудует тем и сем. Пока не взял и не бросил взгляд искоса. Ее лицо уже сосредоточилось на его лице: немигающее, заведомо особое, как всегда, заведомо индивидуальное и (подумалось ему) спокойно вопрошающее. Рот — в форме нацеленного лука. И с того момента до самого конца не глазеть на нее стало самым обременительным делом из всех, что он когда-либо предпринимал. Как отказать себе в том, что составляет суть жизни? Когда оно — вот, перед тобой. Как это сделать? Наконец он сказал:

— Уна, что это вы все время отчеркиваете сверху и снизу?

— Вдовы и сироты, — объяснила она. — Одинокое слово наверху страницы. Одинокая строчка внизу. Я вдова.

— А я сирота.

Она улыбнулась:

— Вы помните?

— Сиротский приют?

Нет, сказал он, не помнит… Он помнил другой приют и другого сироту. Каждые выходные, на протяжении года или двух, они ездили туда на машине, всей семьей (такими уж вещами занималось это семейство), и брали его на полдня, маленького Эндрю. А приют был вроде воскресной школы или семинарии, где уроки шли двадцать четыре часа в сутки: глыбоподобные деревянные колонны, скамьи, выстроенные рядами, и сборища зловеще молчаливых мальчиков. Сам Эндрю был по большей части молчалив. Молчания было много: в «Моррисе-1000», в прибрежной чайной, в музее торгового городка — молчания того рода, что ревом отдается в детских ушах. Потом они снова его отвозили. Кит помнит, каким оттенком молчания обладала бледность Эндрю, когда тот выходил, когда тот снова входил.

— Вы не против, что мы об этом говорим?

— Нет. — И подумал: это же обо мне. — Быть сиротой — не то чтобы ничего. Но это не все. Далеко не все. Просто это — есть. Господи. Это кто, Фрида Лоуренс?

— М-м. О да, они приезжали несколько раз. В двадцатые. Я была маленькая, но их помню.

У Кита в руке была неконтрастная фотография — Фридино спелое, деревенское, обманчиво честное лицо. И Д.-Г. в три четверти, со своим упрямым, зловредным подбородком и черной бородой, коротко подстриженной и плотной. Они вдвоем стояли перед фонтаном. Тем самым фонтаном, что там, во дворике.

— Лоуренсы, здесь… — сказал Кит. — Я как раз перед приездом прочел итальянскую трилогию. В книгах он называет ее «п. м.». Пчелиная матка.

— Ну, в жизни он ее называл «мешок дерьма». Прилюдно. Это правда. Он был очень продвинутый. Фрида страшно интересовала Бетти. Знаете, Фрида изменяла ему ежедневно. Фрида. Из тех, кто неверен по природе своей. Только делала она это из принципа. Считала, что свободная любовь освободит мир.

— Где они спали, когда приезжали сюда? — спросила Лили.

— В южной башне. Либо в вашей комнате, либо в Шехерезадиной.

— Господи, — сказал Кит. Позже, вспомнив Мексику (и Германию — Фрида Лоуренс, урожденная фон Рихтхофен), он добавил: — Интересно, как там Кончита. Надеюсь, все в порядке.

— Кончита? — В нахмуренном лице Уны появилось нечто похожее на подозрение. — А что с ней может произойти?

— Ничего. — Он представлял себе Кончиту в Копенгагене, в Амстердаме, в Вене, в Берлине, где зародились две мировые войны. — Просто вспомнил.

Еще не пробило и одиннадцати, но вечер начал подходить к концу. Было решено разойтись пораньше из уважения к Уне, которой скоро предстояло от них уехать — в Рим, в Нью-Йорк. Не будет ни рыжего пса, ни четверенек с Шехерезадой, ни гоночного демона; сегодня вечером не будет. Под черепообразной луной Кит, взявши фонарь, пошел с двумя девушками к темной башне.

«Тебя это не беспокоит, Кит? — не раз спрашивал его отец — он имел в виду выходные с сиротой Эндрю. — Может, ты лучше не поедешь?» А Кит говорил: «Нет. Надо…» Девятилетний, еще не счастливый, он был тем не менее мальчиком честным и чувствительным. И продолжал быть честным и чувствительным, когда пришло счастье — честное и чувствительное. От одного из этих качеств — а возможно, и от обоих — теперь предстояло отказаться.

  42