60 
Кит спросил почему.
— Знаешь, они сильно выросли за последние шесть недель. Чувствуют себя по-другому. Гораздо больше ощущений. Везде пульсирует, щекотно. Ей хочется их опробовать.
— Опробовать свои сиськи.
— Опробовать свои сиськи. На Адриано. — Лили помедлила. — А потом двинуться вперед, шаг за шагом, и сделать то же самое со своей пипкой.
Кит швырнул ручку на металлический стол.
— Знаешь, от всего этого просто тошнит. И ведь она несчастна — это видно. Не может накачать себя жалостью. Это, это… Ты должна использовать свое влияние.
— Где этот Тимми, идиот чертов? Так обидно — он же явно прекрасненько развлекается себе, и все. Обожает работать с этими рожденными заново, а сам ведь каждые выходные ездит на охоту.
— Какая охота в Иерусалиме?
— Он в Иорданию ездит. Охотится вместе с королевским семейством Иордании.
— А, понятно. Что ж ты молчала? Нельзя же отказывать Тимми в развлечениях. Убивает животных в обществе короля.
— Я даже думала телеграмму ему послать. Сказать, что она тоскует.
Кит промолвил из-под бровей:
— По-моему, это лишнее… Знаешь, у меня иногда такое чувство, что Адриано не то, чем кажется. — А то, чем он кажется, кажется полным кошмаром. — Он у нее на коленях. Будто кукла чревовещателя. Сюр какой-то.
— Бедненький мальчик.
— Богатенький мальчик. Ладно. — Он поднялся и с чувством долга произнес: — Думаю, нам следует пойти засвидетельствовать наше почтение крысе, как обычно. Ты с ней просто поговори. Понимаешь, это твой долг. Твоя обязанность перед ней. Не забывай, что она — твой лучший друг.
* * *
Шехерезада была несчастна, и это было видно. От этого онемело все: суеверный замок, свирепые горы, суровое голубое небо. Кит, знавший ужасное правило о внешности и счастье, ожидал, что ее постигнет потеря света в лице, возможно, легкий изгиб рта. И действительно — появилась новая хмурая гримаса, новая морщинка (сложившаяся, кстати, в форме двойных петличек капрала). Но страдание лишь сделало ее более живописной. В живописной Италии. В ней чувствовался груз, тянущий сердце книзу. По сравнению с Шехерезадой даже Глория — со своей остриженной головой, со своими мышиными балахонами, рабочими рубашками и клетчатыми штанами, со своими кожаными сандалиями, похожими на кирпичи, в которых были дырки для пальцев толщиной в дюйм, — выглядела всего лишь как человек, избравший покаяние и горе своей профессией.
Уна отправилась в Рим, взяв джип с шофером. Уиттэкер, взяв «фиат», поехал в Неаполь забрать Амина и Руаа. Кончита прислала из Гааги открытку с очень круглыми «а» и «о».
На верхней губе, на бровях у них — пухлые шарики пота, словно полоски пузырчатой упаковки. Даже пот их был пухлым. Он собирался у них под глазами, словно слезы безутешных пятилетних малышей. Железы сочились, глаза видели, сердца бились, плоть сияла. Они приобрели цвет арахисового масла. И все же, закрывая глаза, Кит представлялся себе пугалом, намертво застрявшим на морозе.
* * *
— Что дальше?
— Что дальше? Нет, серьезно, что же дальше?
Лили с Шехерезадой, сидя у бассейна, обсуждали последний купальник Глории.
— Знаю, — сказала Лили. — Водолазный костюм. Этот… как его называют? Батисфера.
— Да. Или каяк. Или подводная лодка, — подхватила Шехерезада. — Глория, а на ней надета целая подводная лодка.
Каждые пять-шесть секунд слышался раздирающий скрип со звуком «умп» в середине. Это Адриано падал вниз, а затем взлетал к верхушкам деревьев на новом трамплине — его личном подарке дому. Отзывы на трамплин Адриано были, по сути, смешанными. Сама Шехерезада пренебрегала им вообще («Не говори ему, — сказала она Лили, — но это больно. И потом, готова спорить, это выставляет тебя в невыгодном свете»), а Лили попросила, чтобы ей разъяснили, что это такое — какой смысл вот так вот прыгать туда-сюда, и все; Глория каким-то образом умудрялась выглядеть довольно элегантно, падая и поднимаясь (приземляясь на шпагат и снова щелкая ногами, как ножницами); Амин по возвращении сделался энтузиастом (каждое утро, спозаранку, он устраивал тут долгие шумные тренировки); Кит же вскарабкался на трамплин разок-другой и пять минут на нем подурачился. Но основным исполнителем и виртуозом упражнений на трамплине был, разумеется, не кто иной, как Адриано — он звенел струной и ввинчивался в небо на небывалую высоту; вены и сухожилия — что твои цепи и скобы, весьма крепко сколоченный человек.
60 
