Особенно,... 
92 
— Нет, не вполне. Действительно, первое, что я увидел, когда очнулся, было ее лицо, но как образ я начал воспринимать его только после атаки. Там были такие вспышки, ну, понимаете, как будто прорехи в плотном дыму. И Фиеллу из «Die Keilerjagd» я запомнил именно по одной из таких вспышек. Но и тела убитых партизан я видел точно так же. Они свисали с ветвей дерева. Мгновенная картинка — и все. Похоже на гротескную этакую минору. Этот образ превратится потом в картину смерти сыновей Фестия на высотах Аракинфа. А последний образ был — вход в расселину. Позади деревни был такой разлом в скале, и вокруг него — солдаты. А дальний конец этого разлома выводил к Котлу и к пещере. Я, конечно, уже успел пройти по этой расселине, но в бессознательном состоянии. И в следующий раз увидел ее только через полтора года, в совершенно другой ситуации. Тогда уже охотниками стали мы сами. А Эберхардт — дичью…
— Да, своими собственными глазами. Вас интересует — как именно?
— Да.
— Конечно, это варварство, но в деревнях вокруг того города, в котором я провел детство, подобная практика была делом обычным. Не думаю, что горные греческие деревни в этом смысле не похожи на наши. Крестьяне говорят, что, если не сделать этого, пока кабан жив, мясо потом будет вонючее. Но для детей, а в особенности для детей еврейских, предприятие это, конечно, из ряда вон выходящее по своей притягательности: кровь, смерть, ножи. И вероятно, определенные сексуальные коннотации. Это ведь все-таки гениталии. Да и в том, что это именно свинья, тоже есть привкус возбуждения от того, что переступаешь дозволенные пределы. Я-то сам никогда не принимал в этом участия, даже в качестве зрителя, но вот она наверняка видела, как это делается, не раз и не два. Еще в детстве.
И наконец:
— Да, совершенно верно. Именно так, как я это и описал. Потом она просто его застрелила.
Райхман писал быстро, аккуратным убористым почерком.
Поезд выполз из ангара на запасном пути, поезд, похожий на тот, который привез его в Париж. Он стоял здесь с самого его приезда, то есть по меньшей мере шесть лет. Теперь в углах окон трепалась по ветру паутина. Межвагонные переходы громыхали, с пустых сидений поднималась пыль. Вагоны передернуло дрожью, когда настойчивое усилие локомотива пробежало по всей длине состава. Депо заботливо укутало их тенью, но впереди, там, где раскрылись ворота и рельсы уходили в бесконечность, ждал яркий солнечный свет.
Тупой нос локомотива понемногу выполз на свет божий, вытягивая за собой упирающиеся вагоны. В некоторых совсем не было окон, должно быть, почтовые. За ними шли платформы с накопившимися за долгие годы мусорными отложениями: рваные мешки с цементом, разрезанные пополам бочки из-под топлива, пропитанные смолой деревянные шпалы. Никто не ожидал, что этот поезд когда-нибудь снова сдвинется с места, и вот, поди ты, сдвинулся.
Он обратил внимание, что вагонов из ворот уже вышло гораздо больше, чем могло поместиться в депо. Локомотив успел уйти вперед на несколько сотен метров. Он дал сигнал — ме-е-мель! ме-е-мель! — и как только раздался этот звук, состав поменялся еще раз. Начали появляться закрытые вагоны, сколоченные кое-как из неструганых досок и сплошь заляпанные грязью. И таких становилось все больше и больше. Голова поезда почти уже скрылась из виду, но у него по-прежнему было такое чувство, словно он буквально кожей чувствует каждую его часть. Локомотив подъезжал к городу, который он много лет назад покинул ради того, чтобы перебраться в Париж, городу, где должна была ждать его Рут. Одни части состава были в тоннелях, другие ныряли в выемки или проскакивали по виадукам. А хвостовая часть по-прежнему выкатывалась из депо. Когда закрытые вагоны выходили на свет, к ним сразу же кидались люди, мужчины и женщины, которые какое-то время пытались бежать рядом с ними, а потом отставали, выбившись из сил. Он был внутри и смотрел наружу через щели между досками. Он узнавал некоторые лица — Хаим Фингерхут был здесь, и Густль Рихтер, — но по большей части люди были незнакомыми. Они пытались ухватить маленькие клочки бумаги, которые он просовывал в щели. Ме-е-мель! Ме-е-мель! Ме-е-мель!
Остальные вагоны сплошь были пустые. У него был с собой чемодан — собственно, на чемодане он и сидел — и двадцать семь страничек из блокнота, которые он рвал на клочки достаточно мелкие, чтобы можно было просунуть их между досками, зная, что снаружи каждый такой клочок непременно схватит чья-то машущая ему рука, развернет, разгладит и сохранит. Поезд был бесконечным. Он был единственным пассажиром. Скоро он вернется назад, в Венецию.
92 
