27 
— А я, — поспешно, чтобы не забыть последнюю мысль, ответила я, — хочу другой жизни…
Я выдала ему все. Как я верила в помощь, как после армии захотела стать врачом, как боялась, что не смогу помогать людям. И пусть это звучит глупо, но я действительно так думала и чувствовала. От меня требовали цинизма, трясли меня — ну пожалуйста, стань злей, оставь идиотизм, ты же выросла! А я до сих пор верю, что глаза меня обманывают. Стараюсь в это верить. Ну подумаешь, видела я кровь, коварство, злобу, боль — специально причиненную, просто так, чтобы посмеяться… Все это мне померещилось. Привиделось. Вот в таком, в точно таком же пьяном, угаре. На самом деле никто не смотрел в лицо умирающим, ожидая, когда из тела выпорхнет душа. Никто не швырял в лицо пациенту страшные слова правды и неправды, чтобы посмотреть, как тот страдает, и так смешно, бесконечно смешно боится за свою жизнь, мечется… На самом деле я смогу все исправить и стану частью этой машины, но буду совсем другой, спасу, вылечу, смогу, смогу, смогу…
Власов ни слова не понял из моей патетической речи. Он долго смотрел на меня как на космического пришельца. И правда, что это я? Зачем? Существует глубокая пропасть между событием и выводом. Событие проносится молниеносно, за долю секунды, пять минут назад его не было, а через двадцать минут оно уже в прошлом… Улыбка Никитиной, ждущей, когда погибнет щенок… Но зачем я это поднимаю, ковыряюсь в грязи и делаю выводы, почему я такая глупая?! Почему рефлексирую, как будто что-то можно изменить? Да не было ж ничего. Я останусь, нет, я уйду, нет, я промолчу, но ведь это — преступление, — да я вообще никогда не была такой социально-озабоченной, мне все по барабану, особенно — врачи, медицина в этой стране, я сама никому плохого не делала, я сама — ни в чем не виновата, но я все могу исправить, могу, могу, буду…
— Даша, — говорит Власов, — поехали домой. Ты перебрала.
Я очнулась уже на кровати, возле Алекса, моего тогдашнего бойфренда. Апекс работал художником-оформителем. Он наградил меня гневным взглядом, поднял мою руку вверх и отпустил. Ладонь хлопнула по упругому матрасу. Потом он встал и, ничего не сказав, двинул на кухню.
Я сидела за партой и пыталась нарисовать очередную формулу. Волосатая вошла в кабинет, опоздав минут на двадцать, села за преподавательский стол и открыла русско-французский словарь. Над ее верхней губой презрительно чернела причина моих вечерних мучений. Я решила рискнуть. Раньше — помогало.
— Вы что, французский знаете?
— Форель, не мешай.
— Ой, а как будет «Я люблю биохимию» на французском?
— Отвали.
— Ладно, ладно. Я так, интересуюсь…
— Форель, — сказала Толпыгина, — тебе не кажется, что с хамством пора кончать? Мало того что ты пыталась оскорбить преподавателя, так ты еще и мешаешь Цыбиной сосредоточиться.
Регина кивнула.
— Извини, — говорю, — Регин, что я тебе мешаю сосредоточиться.
— Ты мне не мешаешь. Просто ей надо постоянно кивать, — шепнула та.
— Спасибо, учту.
В общем, мне все надоело. Закрыв учебник, я встала.
— Наталья Викторовна, простите, что я вас обидела. Не стоило мне (мне, да?) вас так называть.
— Вы меня ничем не обидели. Вы саму себя только обижаете. Особенно это касается предстоящего экзамена. Там обиды будут только у вас.
— Нет, — сказала я, — обидела. Я же вижу…
— Даша, ты же самая настоящая стерва!
— А вы тогда кто? Так, мизантроп?
У Регины резко оттопырилась нижняя губа.
— Наталья Викторовна, я все сделала. Можно я пойду?
— Иди, Региночка, иди. А Форель — останется.
— Нет-нет, — сказала я, — я тоже, пожалуй, двину.
— Ты останешься тут, — зашипела Толпыгина, — до самой ночи!
— Ну и как это вы меня остановите?
— А вот так! — сказала Толпыгина, выхватила у меня сумку и куда-то ее унесла.
— Вам не стыдно? — спросила я. — Вы еще давайте пальцы мне указкой побейте.
— Над животными издеваться запрещено.
Диалог начал обретать базарно-рыночную форму.
— Слушай сюда, — сказала волосатая, — я пошла домой, а твою сумку заперла в преподавательской. Пока Екатерина Евгеньевна не придет, будешь сидеть здесь…
Поздним вечером в медицинском институте вообще происходит много всего интересного. Мертвецы выныривают из формалиновой ямы и водят хороводы вокруг хирургического стола. Души умерших лягушек, щенков и лабораторных мышей поднимаются из свежих захоронений в мусорном баке и разлетаются по лекционным залам. Проснувшиеся скелеты приглашают на танец своих коллег — муляжей. А потом в аудиториях воцарится тьма, учебники попадают на пол, раздастся дикий свист, и даже в коридоре замигает свет. Ветхие трубы застонут, когда по ним побегут разные холодные эфемерные сущности… Из соседней аудитории выскочит взлохмаченный Власов. Он заметит меня в коридоре, попытается что-то сказать, а потом полубегом унесется к выходу. Вслед за ним спокойным, вальяжным шагом в коридор ступит Рева. И вот тогда я проникну в комнату, схвачу свою сумку и уйду, а на город густым чернильным слоем ляжет таинственная ночь.
27 
