49 
— Тогда почему правительство не использует вас?
— По той же причине. Смысл атомной бомбы — в наличии, а не в использовании. Область ее основного применения — полигон.
— Я все-таки не очень понимаю, как депо может угрожать Штатам.
— Методология акцепции форвардного ущерба. — Федор Андреевич снова закашлялся. На пол полетели искры от сигареты.
— Что?
— Ну, например… С расчетной вероятностью 0,89 достигнут горизонт визуализации всего североамериканского континента в форме лунного ландшафта при условии перемещения энного количества грамм засохшего птичьего дерьма с улицы Ленина в Конотопе на улицу Пушкина в Костроме. Тут важно даже не то, что мы уверены в этом на восемьдесят девять процентов, а то, как убедить в этом американцев, не засветив наших алгоритмов. Почему, думаете, они с середины девяностых так озабочены утилизацией наших ракет?
— Вы серьезно?
— Насчет чего?
— Насчет птичьего дерьма?
— Дерьмо — символ, конечно, фигура речи… А вы вот скажите, кто главный виновник гибели Джона Кеннеди?
— Ну, этот… Снайпер.
— Снайпер — это икона.
— Что?
— Потом как-нибудь.
— Тогда не знаю.
— Убийца Кеннеди — несостоявшийся телефонный звонок.
— Бред.
— С точки зрения здравого смысла — да. Как и птичье дерьмо. Однако после того как американцы получили копию нашего ретрографика по Далласу, они попросили засекретить оригинал до 38-го года. Этим случаем, кроме прочего, мы показали, что и кумулятивные тактики у нас развиваются.
— У них в шестидесятые было свое депо?
— Нет. Тогда — нет.
— А сейчас?
— Сейчас — архивы, мощнейшие сети и запрещенные к вывозу компьютеры.
— А у нас?
— У нас — методики, одинаково подходящие для форварда и ретроспекций. Наши архивы — это, по правде сказать, беда наша. Болото, которое периодически пытаются асфальтировать. Да и с компьютерами, сами понимаете… С быстродействием, в смысле.
— Почему ж у них так плохо с методиками?
— Потому что жизнь среднего американца расписана на сто лет вперед: средний американец знает, в какой колледж поступит, кем станет после окончания университета, где будет работать и сколько получать. Знает точную дату, когда выйдет на пенсию, сколько у него будет детей, где его похоронят — Рейган вон лично собственные похороны расписывал, — и тому подобное. Исключая, конечно, маргиналов. А у нас? У нас только бомж вам и скажет, что завтра он будет ночевать на той же помойке, что и сегодня. Вы вот могли знать вчера, что окажетесь здесь?
— А… вы? — растерялся Подорогин.
— Не волоком же вас тащили сюда? — спросил Федор Андреевич.
— Нет.
— Вот и пожалуйста… Запад заорганизован. В этом их сила, но и слабость тоже — их прогностика инерционна, они устроены по принципу метеобюро.
— Чем же так хороши наши методики?
— Количеством… Это, Василь Ипатич, во-первых и в-последних. — Федор Андреевич прочистил горло. — И давайте покончим на этом с методиками.
— Штирлиц тоже работал в депо? — Пальцем Подорогин чертил возле пустой тарелки бесформенный абрис.
— Кто?
— Штильман. Ростислав Ильич.
— Впервые слышу. Кстати — почему «тоже»? Кто еще?
— К слову. — Подорогин со вздохом поднялся. — Где тут, позвольте, у вас…
— А сразу, за шторкой, налево, — догадался Федор Андреевич, ковырнув воздух культей мизинца.
— Спасибо. — Подорогин вышел со склоненной головой.
В простенке между брезентовой портьерой и дверью чернел неприметный ход. Стоило Подорогину войти в него, как по неровному потолку, будто спросонья, заморгали лампы дневного света. В конце хода, утопленная в стене, была массивная железная дверь с обгрызенным резиновым кантом. Дверь поддалась, на удивление, легко и бесшумно. Впрочем, если б она и произвела шум, он был бы поглощен многократно усилившимся напором звука. Подорогин оказался за кулисами, которыми служила такая же брезентовая штора, что и перед входом в каморку, только гораздо большего размера. В ущелье между брезентом и стеной был свален театральный реквизит. На куске бархата, раскинувшись навзничь, курил босой человек в кургузой шинели и шишаке.
Музыка за брезентовой шторой обрушилась на Подорогина с такой силой, что он накрыл уши ладонями. Потолок терялся в темной, едва читавшейся по очертаниям крестового свода высоте. В освещенной середине зала Подорогин признал трехстенную декорацию подвала, ту самую, что заметил из каморки. Окошка самой каморки в темноте было не видно. В трехстенной декорации, над ней и вокруг нее копошились люди. Несмотря на то, что до центра зала было не так уж далеко, Подорогин не мог ясно разглядеть ни этих людей, ни того, чем они заняты. Границы съемочной площадки, подобно площадке борцовской, обозначались по кругу красной линией. Стоило Подорогину преступить черту, как к нему подскочил коротышка в фиолетовой униформе и в наушниках с ларингофоном и, что-то отчаянно лопоча, замахал на него красным бюваром. Подорогин попятился за черту, но коротышка втащил его обратно, показал кулак с оттопыренным большим пальцем и скрестил запястья, давая, по-видимому, команду не двигаться с места. Подорогин согласно кивнул. Коротышка побежал к съемочной группе. Уборщица в фиолетовой униформе выметала за красную линию окурки и щебень. Подорогин наступил на один из катящихся продолговатых камешков и увидел, что это стреляная гильза. О происходящем внутри декораций он мог судить лишь по тому, как стоявший на линии отсутствующей стены режиссер в желтой бейсболке орал что-то невидимым актерам. Взбешенный, он то и дело хватался за бороду. Над декорациями, сбитыми из щитов с неряшливыми трафаретами стилизованной короны и предупреждением столбиком «front / avant / frente», курился дым. Подорогин было двинулся вдоль красной линии, но выросший как из-под земли коротышка опять оттащил его на прежнее место. Подорогин, закурив, стал поплевывать в пол. Коротышка помахал перед его носом бюваром и ткнул себя большим пальцем в грудь, в фосфоресцирующую нашивку на кармане: «Фред». В это время со стороны декораций раздались хлопки, похожие на рассыпавшуюся новогоднюю петарду. Их было слышно даже сквозь музыку. Фред раскрыл бювар и поднял его к лицу Подорогина. На левой пустой половине папки золотился двуглавый орел, на правой топорщилась оружейная ведомость. Местами бумага была прозрачной от технического масла. Подорогин прочел: «Выдано Придорогину В. В. — ПМ ГВ 7195 Д с глушителемъ…» Вытаращившись, он хотел взять ведомость, но Фред придавил ее авторучкой. Тогда, встав так, чтоб коротышке была видна ведомость, в пустом поле подписи под своей изуродованной фамилией Подорогин поставил жирный крест. Фред озадаченно подтянулся к ведомости. Подорогин вернул ему бювар и достал из кармана пистолет. Заводское клеймо на рукоятке в точности совпадало с записью маркировки в ведомости. Он вынул обойму, зачем-то выщелкнул пару патронов, зарядил их обратно и стал прохаживаться вдоль красной черты. Со временем, если он закрывал глаза, эта маслянистая линия стала видеться ему проведенной по кромке окопного бруствера. Более того, он был убежден теперь, что подмахнул не оружейную ведомость, а нечто совершенно другое, и не крестом, а обычной своей подписью. Когда же Фред подвел к нему режиссера, он поздоровался с тем, закрыв один глаз. Бородач с места в карьер принялся объяснять мизансцену. Фред возил бюваром по животу и поддакивал. Из-за музыки по-прежнему было невозможно разобрать ни слова, тем не менее Подорогин прекрасно все понял. Это было связано не со слухом, но, опять-таки, с тем, что, глядя одним глазом, он видел обоими. Чтобы не смущать своих собеседников, он накрыл левую половину лица платком. Фред, передразнивая его, заморгал. Режиссер, покончив с мизансценой, пожал ему руку и при этом обернулся к кому-то в темноту с обширной и продолжительной улыбкой. Подорогин подумал, что их фотографируют, и тоже улыбнулся. Все вместе затем они направились к декорациям. Не переставая улыбаться, Подорогин всерьез жалел о том, что у него нет наглазной повязки. Он вспоминал Кутузова, морских пиратов и думал, что, предпочитая изображать их одноглазыми, история идет на поводу у беллетристики: на самом деле эти умные люди маскировали не свои изуродованные лица, но необходимость в дополнительном зрении, в сверхзрении — жертвуя объемом, они обретали перспективу.
49 
