70 
Между тем медленно темнело, дядя Боря включил свет и поехал медленней. По мере приближения к Москве попадалось все больше встречных машин со слепящими яркими фарами — в основном иномарки. Столица медленно разъезжалась. Провинция ждала гостей с радостным нетерпением.
В Москву они въехали в седьмом часу вечера.
В городе было тихо и как-то грозно. Все затаились. Кто мог уехать — уже уехал, кто не мог — грабил опустевшие квартиры. Когда проезжали площадь Ильича, Катька заметила небольшую толпу, быстро бежавшую по переулку прямо навстречу их машине. Впереди толпы бежала, что-то крича и размахивая руками, невысокая женщина в черном платке.
— Спасите! — орала она.
— Стой, дядя Боря, — сказала Катька.
— Убьют, — сказал дядя Боря, быстро поняв все.
— Ничего. Тормози.
Катька открыла дверь, и смуглая женщина в платке стремглав запрыгнула в машину. Дядя Боря рванул с места. В заднее стекло глухо стукнулась брошенная кем-то палка.
— Спасибо, — пересохшими губами еле выговорила чеченка. В том, что это чеченка, сомневаться не приходилось.
— Уйти не успели? — сочувственно спросила Катька.
Женщина покачала головой.
— Некуда мне уходить. Я беженка, приехала к брату. В фильтрационном лагере была.
Катька не стала расспрашивать. Слова «фильтрационный лагерь» говорили сами за себя.
— Пряталась, — говорила чеченка. — А тут вышла хлеба купить, и сразу.
— А из города уехать? — спросила Катька. — Или вы думаете, свои не тронут?
— Какие свои? — с горечью сказала чеченка. — Ты не поняла еще, что это ваши взрывают? Ваши делают, а на наших валят.
— Как тебя звать?
— Майнат. Я из Очхой-Мартана. У нас семья большая была. Один брат сюда уехал, еще после первой войны. Другого на зачистке увели, и пропал. Сестра у меня была, убили. Обстрел был. Я одна осталась, родители старые, помрут скоро. Я в Москву добралась, у брата работала. Овощами торговала. В Грозном училась, школу кончила, образования другого нет, только торговать. Там жить совсем нельзя. Там ваши такое сделали, что и сто лет еще жить будет нельзя. А теперь здесь на нас говорят. А никакого Шамиля нет давно. Аллахом клянусь! — возвысила она голос.
— Да ладно, — сказала Катька. — Кто теперь разберет. Неважно.
— Убьют меня здесь, — тоскливо сказала чеченка.
— Не убьют, — утешила Катька.
— Что ты знаешь? Ваши люди как звери, хуже зверя!
— Ваши-то больно добрые, — неодобрительно произнесла бабушка.
— Ты меня до центра довези, там высади, — по-хозяйски сказала чеченка, адресуясь непосредственно к Боре.
— Я тебя повезу, куда мне вот она скажет, — неодобрительно ответил дядя Боря. — Я их везу, вот им и решать. А ты не командуй давай.
— Мы поедем потом через центр, — примирительно сказала Катька. — Я только домой заеду, и сразу. Скажи, а ты не хочешь вообще уехать отсюда?
— Нечего ее брать, — сказал дядя Боря. — Тоже небось без документов.
— У меня есть документ, на, смотри! — Чеченка достала паспорт и помахала перед Катькой. — Регистрация есть, все есть!
— Да это вам делают, — неопределенно заметил дядя Боря. — А ты, Катерина, ее все-таки не бери. Чую, тут не то что-то.
— Куда брать? — Майнат даже подпрыгнула на сиденье. — Меня нельзя брать! Я никуда из Москвы не поеду!
— Вот и не езди, — сказала бабушка.
— Ой, ну что вы все, честное слово… — сказала Катька и осеклась. Москва горела.
Дождь к вечеру перестал, и в ранней ноябрьской темноте ближе к центру то тут, то там озарялись красными отблесками угрюмые дома. Желтых, уютных окон почти не было, но темные стекла тут и там вспыхивали алым: покидаемый город горел, как перед нашествием Наполеона. Пронеслась, ревя сиреной, одинокая пожарная машина — и все опять затихло. Вдруг пламя вырвалось из ближайшего дома, словно до поры огонь еще чего-то стеснялся — но вдруг получил тайный знак, что бояться больше нечего и можно резвиться безнаказанно. Дом мгновенно утонул в пламени, со звоном лопнули стекла, послышался грозный гул.
— Быстрее надо, — сказал дядя Боря и поехал быстрее. — А то действительно, прямо как догоняет кто.
На их улице все было пока спокойно, и даже светилось несколько окон в роскошном доме напротив. Дом состоял из шести башен, соединенных надземными коридорами, и принаждежал Государственной Думе, даже теперь о чем-то себе думавшей, наверное.
70 
