.
Очередная сказка о Золушке 
22 
До трёх часов ночи наблюдаю больного в отделении. Не кровит.
В 6:30 утра – телефонный звонок:
– Доктор, срочно! Больному плохо!
– Бегу.
Ноги в кеды, взгляд на часы, чувство сожаления по поводу потерянного часа сна, бег.
Больной сидит... В цистостомическом мешке – кровь. Чистая кровь, с умеренными сгустками... Бледный, в холодном поту, пульс част и сбивается... Давление падает... Не к месту вспоминается рассказ коллеги, где был такой возглас: «Ответственный дежурный – в шоковый зал реанимации!» Но нет у нас шокового зала реанимации, мы – плановое учреждение... Да и звать самого себя к больному как-то глупо.
– Анестезиологов сюда. Дежурного терапевта. Срочно готовьте плазму, совместите четыре единицы крови. Операционную!
– Четыре?
– Да, он литр потерял.
– Тогда одной единицы хватит...
– Он ещё потеряет, ДВС в ходу... – В нефростомическом мешке те же сгустки. ДВС – синдром диссеминированного внутрисосудистого свертывания – это хабах. Это хуже, чем хабах. Это... Впрочем, не будем ругаться, больница этого не любит. Больница – как татами, её уважать надо.
В это время появляются Лаффиуллин и Клирашев. Ну слава богу. Теперь есть страховка.
Реанимация, промывание пузыря, одномоментно работают анесты (анестезиологиреаниматологи): подогревается плазма, струйно вводится эритроцитарная масса...
Консилиум. Экстренный.
– Надо оперировать.
– ДВС в ходу... Он будет кровить, а мы не остановим.
– Откуда он кровит-то? – Это я задаю малость истеричный вопрос, потому что трубка стоит правильно, ведь сразу после цистостомии он не кровил, клянусь бородой моего отца!
– Диланян, это ДВС. Он так кровит не из большого сосуда. Нефростома стоит правильно, – говорит Клирашев как-то тихо, мол, не психуй.
– В общем, я восстанавливаю ОЦК, налаживаю систему промывки, там посмотрим. – Лаффиуллин безуспешно пытается запихнуть-таки катетер.
– Давай. Пока – общий анализ крови, биохимию, коагулограмму, анализ из стом...
– Твою мать! – ругается Лаффиуллин. – Ложный ход сделал!
– Ничего. Вынимай проводник, смотри, хоть в пузырь попал?
– В пузырь, – облегчённо улыбается Лаффиуллин. – Можно систему наладить.
– Езжай домой, Диланян. Нормально всё будет. – Клирашев смотрит на меня, молча берет за плечо и выпроваживает в курилку. – Дай сигаретку.
– Вы же не курите?
– Дай, тебе говорю...
Закуривает.
– Диланян, ты врач. Довольно успешный, надо сказать. Ты печатаешься в Европе, делаешь хорошие операции. Но запомни на всю оставшуюся жизнь: ты будешь их оперировать, а они будут умирать. Ты будешь делать всё правильно, а они будут кровить. Ты назначишь всё по гайдлайну, по протоколам, а кто-то не среагирует на твое лечение. В одном случае из тысячи ты ничего не сможешь сделать. Учись отпускать их.
– Но...
– Диланян! У него заболевания, несовместимые с жизнью. Он протянет максимум месяц. Это терминальный рак. Не трогай его, слышишь? Дай ему умереть.
– Не моими руками. – Тушу сигарету, выхожу.
– Езжай домой...
– Нет.
Вечер того же дня. Реанимация. Гемоглобин падает... Промывная система не работает... Он так же кровит... Дежурный хирург принимает очередной аппендицит, со скучным лицом заказывает операционную...
Я слоняюсь поблизости от реанимации. Пациент ещё в сознании. В очередной раз подхожу к нему:
– Вот видите, Оганес Эдуардович, до чего меня довели простым катетером? – улыбается он. Говорит с трудом, уже началась одышка. Крови мало, транспорт кислорода падает, мозг получает приказ дышать чаще...
Я стою и понимаю, что на моих глазах умирает человек. Умирает с улыбкой, он смирился с этой мыслью... Но ему все равно чертовски хочется жить...
– Скажите, пусть мне снотворный укол сделают, – просит он, – а то до утра не засну...
«Милый, ты до утра не...» – Хорошо, что мысль остается невысказанной.
Сейчас, вот сейчас начнут пищать датчики. Начнут закрываться глаза... Будет белесая плёнка на них, будут хрипы... Датчики начнут сходить с ума. Потом остановится сердце и загорится жёлто-красная лампа с противным, переходящим в чуть слышный ультразвук воем... Сейчас, сейчас... Анестезиолог толкнет меня, для порядку пару раз долбанёт током, потом пойдёт покурить. И откроется счёт моего собственного, личного кладбища. Ведь он после моей операции закровил...
Анестезиолог толкает:
– Диланян, гемоглобин держится.
– Сколько?
– Семьдесят. Уже час.
Но мне же запретили хоть как-то трогать его...
22 
