10 
— Франсуа, не распоряжайся, Христа решит все сама! — перебила мама.
— Да, правда, я увлекся. Ты, конечно, можешь отказаться, Христа. Но мы все трое были бы очень рады.
Я не верила своим ушам.
А наша Христа, как хорошая актриса, скромно опустила глазки и прошептала:
— Я не могу принять ваше предложение…
Я затаила дыхание.
— Почему? — огорченно спросил отец.
Она выдержала долгую паузу, а потом, будто бы с трудом преодолевая смущение, выговорила:
— Я… я не сумела бы платить за жилье…
— Ни о какой плате не может быть и речи! — возразила мама.
— Нет… я не могу. Это слишком большое одолжение…
Я была с ней согласна.
— Да что ты! — сказал отец. — Это ты сделаешь нам одолжение, если согласишься! Мы так рады, когда ты здесь. Бланш прямо не узнать! Ты для нее как сестра!
Ого! Тут уж я еле сдержалась, чтобы не расхохотаться.
Христа робко посмотрела на меня.
— Но я буду стеснять тебя, Бланш, ты же лишишься собственной комнаты.
Ответить я не успела — меня опередила мама:
— Ты бы видела, как Бланш расстроилась, когда в прошлый раз ты не пришла. Она не очень общительная, и до сих пор у нее не было друзей. Так что, если ты согласиться, для нее это будет невероятным счастьем.
— Ты осчастливишь нас всех! — увещевал отец.
— Ну, тогда я не могу отказаться, — сдалась Христа.
Ей надо было дождаться, чтобы ее еще и стали благодарить. Мама обняла благодетельницу, а та морщила нос от удовольствия. Отец сиял.
Ну а я осиротела.
Да, осиротела и получила лишнее подтверждение этому, когда после ужина мыла на кухне посуду на пару с родителем. Христа не могла нас там услышать, и я сказала:
— Почему ты не спросил моего согласия?
Я ждала, что он ответит мне просто-напросто: «Я здесь хозяин, кого хочу, того и приглашаю».
Но он выразился иначе:
— Это ведь не только твоя подруга, но и наша тоже.
Я едва не сказала: «только ваша, а не моя», но тут вприпрыжку, как резвое дитя, вошла сама Христа.
— Я так счастлива! — воскликнула она.
И бросилась на шею папе, а потом расцеловала в обе щеки меня.
— Франсуа, Бланш, теперь вы моя семья!
Вошла мама, чтобы сполна насладиться прелестной сценой. Хорошенькая, как картинка, девушка радостно смеялась, скакала на месте и обнимала обоих моих родителей, они же любовались ее девической свежестью. Только мне все это казалось дешевой комедией и было больно, что я опять осталась в одиночестве.
— А как же Детлеф? — сухо спросила я.
— Мы будем видеться по выходным.
— И тебе этого достаточно?
— Конечно.
— И он тоже будет не против?
— По-твоему, я должна у него спрашиваться?
— Браво, Христа! — одобрила мама.
— У тебя устарелые понятия! — бросил отец.
Они ничего не поняли. Я говорила не о свободе или разрешении. Просто я представляла себе, что, будь у меня страстная любовь, для меня мысль о разлуке, даже самой недолгой, была бы нестерпима. Только меч может разделить влюбленных. Но высказывать эти соображения вслух я поостереглась — засмеют.
И отчужденно смотрела, как новые родители Христы радовались моему несчастью.
Во вторник интриганка должна была съездить к себе за вещами.
А в ночь со вторника на среду я лежала в своей комнате и, упиваясь горечью предстоящей потери, в последний раз наслаждалась уединением. Увы, даже тем малым, что нам принадлежит, мы на самом деле не владеем, или, вернее, владение это столь эфемерно, что мы неизбежно всего лишаемся. Вот и у меня отнимали последнее сокровище одинокой души — свой уголок, где можно спокойно мечтать.
Спать я не могла. Все думала о том, как дорого мне то, что у меня отнимали. Эта комната была для меня заветным убежищем с самого младенчества, храмом детских игр, сценой отроческих трагедий.
Христа говорила, что моя комната ни на что не похожа. Так оно и было, и именно поэтому она была похожа на меня. В ней не висело ни портретов знаменитых певцов, ни постеров с прозрачными воздушными красавицами, пустые стены — интерьер моего внутреннего мира. Это не нарочитая строгость, не признак того, что я старше своих лет; я вовсе не старше. О моей сущности говорили не стены, а лежащие повсюду книги.
И этим крошечным, но драгоценным для меня убежищем я должна была пожертвовать якобы во имя дружбы — никакой дружбы не было в помине, но признаться в этом я не могла, если не хотела потерять последние крохи родительской любви.
10 
