26 
— Но живет-то она у родителей, — сказала я.
— Ей всего шестнадцать лет. Может, она привязана к матери, к братьями сестрам.
— А что, если не гадать и не выдумывать романтические истории, а взять и позвонить ее отцу?
По папиному молчанию мама поняла, что ему эта идея не по душе.
— Если ты не позвонишь, я позвоню сама! — сказала она.
Когда месье Билдунг подошел к телефону на другом конце провода, папа включил громкую связь.
— Вы тот самый месье Дрот, отец Бланш, — проговорил ледяной голос. — Понятно.
Что ему понятно? Во всяком случае, он знает о нашем существовании. Учитывая пристрастие его дочери врать всем и обо всем, я этому удивилась.
— Простите, что тревожу вас на работе, — бормотал, умирая от неловкости, папа.
Они обменялись парой вежливых фраз, а затем фабрикант Билдунг резко сказал:
— Послушайте, месье Дрот, я, конечно, рад, что моя дочь устроилась у вас, в семейной обстановке. В наше время это гораздо спокойнее, чем знать, что она живет одна и предоставлена самой себе. Но я все же считаю, что вы несколько злоупотребляете сложившейся ситуацией. Вы заломили дикую плату! Любой другой отказался бы снимать за такие деньги раскладушку в комнате прислуги. Да и я согласился только потому, что дочь очень просила. Вы же знаете, она обожает Бланш. Я понимаю: вы учитель, а я крупный предприниматель. Но все имеет предел, и, пользуясь случаем, заявляю вам, что прибавку, которую вы запросили после Рождества, я платить не собираюсь! Всего хорошего.
Он бросил трубку.
Отец побелел. Мама расхохоталась. А я не знала, ужасаться или смеяться.
— Представляете, сколько она огребла денег благодаря нам? — спросила я.
— Может, они ей очень нужны для какой-то неизвестной нам цели? — робко сказал папа.
— Ты и сейчас ее защищаешь? — возмутилась я.
— После унижения, которое ты вытерпел по ее милости? — прибавила мама.
— Мы не владеем всей информацией, — упрямо сказал папа. — А вдруг Христа переводит эти деньги какому-нибудь благотворительно обществу?
— А то, что она тебя выставляет этаким Тенардье, тебе все равно?
— И все же не надо торопиться осуждать девочку. Да, мы теперь знаем что у нее был выбор. Она могла жить, где захочет. И предпочла жить у нас, в нашем скромном доме. Значит, зачем-то мы ей нужны? Может это крик о помощи.
Ну, в этом я сильно сомневалась. Однако сам вопрос вполне резонный: почему Христа выбрала наш семейный мирок? Вряд ли главной причиной были легкие деньги.
Родители повели себя очень достойно. Над ними жестоко посмеялись, их это, конечно, оскорбило, но не озлобило. Меньше всего их волновал вопрос денег — об этом даже не заговаривали. Маму почему-то особенно задела внешность Детлефа. А папа был столь великодушен, что он попытался понять, что двигало Христой.
И лишь одно умеряло мое восхищение родителями: я понимала, что будь на месте Христы я, мне бы снисходительности не видать. Такой них был принцип: для себя, то есть для них самих и для меня, — только одни обязанности, а для других — одни права и даже оправдания. Если Христа поступила дурно, они будут искать объяснение, неизвестную причину, смягчающие обстоятельства. А случись провиниться мне, я получу порядочную взбучку. Обидно!
Оставалось ждать возвращения блудного дитяти.
Мы больше не говорили о Христе. Ее имя стало табу. По молчаливому соглашению, ничего не обсуждалось, пока ее нет и она не может за себя заступиться.
Знала ли Христа, что произошло? У меня не было такой уверенности. Детлеф и прислуга, скорее всего, не проболтаются, чтобы не испортить мой сюрприз. А месье Билдунг не станет пересказывать неприятный разговор, чтобы не расстраивать дочь.
Отец прав: в этой истории было много темных мест. И важнее всего было выяснить, какую роль обманщица отводила нам.
Мне еще страшно хотелось разгадать тайну Детлефа: почему особа с такими запросами и претензиями, как Христа, выбрала именно его? В ее распоряжении была уйма завидных поклонников, а она предпочла этого толстячка. Правда, по-своему он был симпатяга, но, насколько я знала Христу, она это качество ни в грош не ставила. Я терялась в догадках.
Блудная дочь прибыла в воскресенье вечером. Я с первого взгляда поняла, что она ничего не знает. И когда она, по своему обыкновению, бросилась с нами обниматься, меня обожгло стыдом.
Тучного тельца родители не закололи. Но стол был накрыт, и все сели ужинать.
26 
