Но... читается легко и любовь-морковь
110 
- Я каменщик,
- я создаю города
- Под мирным моим небосклоном.
- Как ненавидят меня господа
- Из Лондона и Вашингтона!..
- Упрямо ложится за рядом ряд,
- И, утра восход встречая,
- Я слышу, как планы господ трещат
- Под красными кирпичами.
- И все совершенней мой солнечный дом,
- Ведь я – каменщик,
- мастер.
- Я знаю, что в каждом движенье моем
- Заложена доля счастья.
Автору двадцать восемь. «Полночный троллейбус» будет написан через пять лет. А эти стихи через те же пять лет не пустила бы на свои страницы ни одна заводская многотиражка, и это лучшая иллюстрация к тем стремительным переменам, которые страна пережила в послесталинские годы. Кажется, перед нами явный эксперимент: могу ли я написать настолько плохо, чтобы это напечатали?
Следующая публикация – «Мое поколение» все в той же областной газете «Знамя», 21 января 1953 года. В биографии Окуджавы – впрочем, так у многих, – наблюдается странная симметрия: в конце пути – не то возвращение к прошлому, не то его радикальная ревизия. Через восемь лет после первой публикации он напишет «Мое поколение», за восемь лет до последних прижизненных – «Мое поколенье» 1988 года. Вот и сравним их, дабы получить наглядное представление о пути.
- Октябрь. Петроград, возбужденный, осенний…
- Не на наших глазах совершалось начало,
- не видело Ленина
- мое поколение
- и в Смольном в ту ночь на посту не стояло.
- Не нас посылал он с матросами к Зимнему,
- заревом наступленья объятому;
- не мы сражались с Ленина именем
- под Перекопом и под Кронштадтом.
- Мое поколение
- выросло позже,
- оно в колыбелях
- еще лежало,
- когда Москва
- на Красную площадь
- в молчанье торжественно
- его провожала.
- Герои того
- сурового племени,
- овеянные
- революции ветром,
- мальчишкам рассказывали о Ленине
- тепло,
- как о самом большом и светлом.
- Нет,
- неспроста,
- в повседневном горении
- жизнь к коммунизму
- трудом торопя,
- с самого детства
- мое поколение
- ленинцами называет себя.
- Ведь для него, боевого и чистого,
- приближающего дальние дали,
- высшее счастье —
- быть коммунистами
- такими, как Ленин,
- такими, как Сталин.
Это пятьдесят третий. А вот восемьдесят восьмой, ровно тридцать пять лет спустя:
- Всего на одно лишь мгновенье
- раскрылись две створки ворот,
- и вышло мое поколенье
- в свой самый последний поход.
- Да, вышло мое поколенье,
- усталые сдвоив ряды.
- Непросто, наверно, движенье
- в преддверии новой беды.
- Да, это мое поколенье,
- и знамени скромен наряд,
- но риск, и любовь, и терпенье
- на наших погонах горят.
- Гудят небеса грозовые,
- сливаются слезы и смех.
- Все – маршалы, все – рядовые,
- и общая участь на всех.
Что поражает в этих текстах, так это совпадение трех фундаментальных вещей, при всем понятном несходстве: во-первых – простота и декларативность; во-вторых – выспренняя, возвышенная лексика, скромный, но гордый пафос (повседневное горение, риск, любовь, терпение); и в-третьих – чувство принадлежности к некоей общности, хотя в устных выступлениях и прозе он столько раз говорил о своей принципиальной позиции «кустаря-одиночки», о любви и сочувствии к единицам. Никуда не денешься – такая принадлежность для Окуджавы органична, но оправдана она тем, что это общность проигравших.
Ведь и первый текст, опубликованный в калужском «Знамени», начинается с констатации поражения, пусть неявного. Не были… не застали… не участвовали… Он словно оправдывается за то, что события ранней советской истории прошли мимо его ровесников, – но ничего, в новых бурях не оплошаем. Можно себе представить, чего ему стоило упоминание Сталина в позитивном контексте (единственное во всем его сочинительстве). Хотя – так ли он позитивен? Констатация, в сущности: высшее счастье – быть такими, как Сталин. И можно не сомневаться, что в советском социуме люди с такими данными действительно ощущали себя везунчиками – по крайней мере до тех пор, пока с возрастом не приходила расплата в виде волчьего одиночества либо паранойи.
110 
