56 
– Га! Старá я дура! – слышит Настя сзади раньше топота маленьких проворных старушечьих ног. – Я ж Шарыка нэ зачепыла! Шоб тильки нэ покусав, тильки б нэ замав, вин жэ звир!!!
Шарик, хитро прищурившись, смотрит на Настю: мол, приятно познакомиться, Шарик – это я!
– А я Настя Кузнецова, привет! – она проводит Шарику пальцем между глаз и по носу. – Это ты «звир»? Красивый умный большой зверь, не придерёшься. А лапы – это такое дело, у кого толстые, у кого – тонкие, ни счастья, ни несчастья сами по себе не приносят, веришь?
Шарик согласно кивает своей большой головой.
– Ты дывы шо дивка робэ! – даже с некоторым совсем не наигранным восхищением восклицает бабка. – Пишлы, Шарык, я тэбэ на цэпа посаджу. Забула, стара. Вин навить на Ихорка рявкае, я вжэ нэ кажу про йиншых! Для нього е тилькы я та й всэ! Ни Васыля, ни Надьку до сэбэ нэ пидпускае, гáркае. Шо ты такэ з ным зробыла? Видмачка, гá?!
– Да ничего особенного, просто увидела и просто погладила. Всё хорошо, – успокаивает Настя бабу Марусю. – У меня это с детства. Кто-то рисовать умеет, не учась, а у меня вот страха собак нет совсем. Ну и, наверное, у собак нет страха меня. Есть даже теория, мол, собаки реагируют на уровень адренокортикоидных гормонов в твоей крови…
– Якых гармонив?
– Гормонов стресса. Гормонов страха. – Настя сердится на себя за то, что пустилась в очередные пространные рассуждения перед снова и снова заведомо не той аудиторией. – Только это всё ерунда, – отмахивается она от теории и сама от себя. – Чего-чего, а гормонов стресса и страха в моей крови сейчас полные штаны. Собаки реагируют на что-то другое. У них – прямое включение в меня. А у меня – прямое включение в собак. Очищенный от посредничества, от «сватовства» дрессур и узаконивания принадлежности, акт взаимной духовной любви. Взаимообратный ток… Не важно.
Настю уже никто и не слушает. «Ихорок» и баба Маруся вынимают из багажника торбы и авоськи с банками дешёвой томатной пасты, жирным майонезом, упаковки чрезмерно химического турецкого мыла, мешки старого тряпья и прочие недорогие и ненужные городским Качурам стигмы родственной заботы.
Баба Маруся ещё весь вечер удивляется, охает и рассказывает эту историю всем, кто в неожиданных количествах стал посещать её дом с момента приезда «майбутньои жинкы Ихорка»,[60] которую она упорно именует Оксаной.
Настя выходит на двор, вымощенный огромными натуральными камнями, какие и не снились недавно появившимся «новым русским». Внезапно разбогатевшим людям, скупившим тот самый прибрежный кусок земли, в котором навсегда остались Настины утренние волнорезы с мидиями, шелковицы в переулках, велосипеды и сады с ничьими зелёными абрикосами. Там теперь вымащивают свои дворы модной тротуарной плиткой и пока не доросли до сдержанного изысканного понимания материалов природных. Они крикливы и необузданны в строительстве, интерьерах и колористике, как необузданно всё недавнее. Особенно – недавнее богатство.
«Откуда у бабы Маруси таких размеров камень и в таких количествах? Ах, да. Покойный дед был «комирныком». Насколько я понимаю, это что-то вроде кладовщика. Мог брать в колхозе всё, что лежит. Плохо ли, хорошо ли – зато на балансе. Баба Маруся все уши прожужжала уже, какой он был влиятельный «на сэли» и как его все «побоювалыся». За что можно побаиваться кладовщика? И ещё про то, как немец Ганс, когда фашистская оккупация была, пару кусков мыла принёс, потому что «Васыль тильки народывся, мыты нэма чым. Не мыты жэ дытыну золою. Добрый такый нимэць був. Воны ризни булы – и добри, и погани. Ганс був добрый. Мыло прынис, тому що у нього в Нимэччыни двое малэньких диточок залышылося», – говорит баба Маруся. А где же дед был, если самый разгар оккупации, 1943 год, год рождения Игорева отца. Как он «Васыля» умудрился «зробыть»? На войну всех ещё в сорок первом призвали, кто подходящего возраста был. У бабки спрашивать неловко как-то. Она сама всё вытрёхивает, как трещотка, а тут ляпнула про мыло и сорок третий – и быстро тему на «снидаты[61] будэтэ?» свернула. Я Игоря спросила, а он ничего толком и не знает. «Наверное, партизанил», – равнодушно так ответил. «Это же история твоей собственной семьи, как можно не интересоваться?!» – думает Настя.
Она отстёгивает карабин ошейника Шарика от цепи, и они вместе идут через двор в глубину старого украинского сада, полного рясно увешанных плодами низкорослых яблонь, давно отрожавших своё в этом сезоне вишен и кустов красной, черной и белой смородины. Настя присаживается на низенькую скамеечку в глубине сада, достаёт сигареты и прикуривает. Шарик ложится у её ног, кладёт морду на её ступни и закрывает глаза. Хитрые раскосые татарские лаичьи глаза украинской большой собаки.
56 
