— А-ха-ха! — развеселился «праведный». — Нам хула не в диковинку, боярышня. То бес в тебе вопиет, да куда ему против истины! Ничего, беса сего мы обратаем. Седмицы не минет — будешь мне гузно лизать!
«Праведный» ростом мал, под рваной рубахой — тощее тельце, бородка жидкая, пегая... Но голос зычный, как у воеводы.
— Быть тебе на колу... — шепчет Людомила. Ей больно, страшно и стыдно: простоволосой, босой, в одном исподнем — перед озверелым мужичьем.
Врасплох взяли Межич богумилы. В дом вошли без звука (впустил кто-то из челяди), Людомилу прямо из постели вытащили... Выволокли во двор, а там уже полно чужих. Шарят по клетям, по сараям, тащат добычу... У стены конюшни — кучей трупы. Даже холстом не прикрыли, еретики проклятые. А посреди всего этого содома, в отцовом, вытащенном из дома кресле — «праведный». Сидит важно, как болярин. Рядом — две девки незнакомые. Одна чашку с маслом оливковым держит, другая — с вином. «Праведный» жрет хлеб. Мяса они не употребляют: по их еретической вере животных убивать не положено. Даже курицу задушить — грех. Курицу — грех, а человека, значит, можно...
Жрет «праведный». Хлеб то в вино окунет, то в масло. Глаза в прорезях маски — хитрые, подлые...
— Что, госпожа межицкая, ужель не рада?
Держат Аюдомилу два мужика. Рожи брезгливые, словно не боярышню держат, а лягуху склизкую. Ну да, по их вере женщина — сосуд с грехом.
А невинная девица — особая мерзость, потому что — видимость лживой чистоты. А по их вере все в жизни — грязь. И грязь эта должна быть явной. Потому велят еретикам их дьяволы-пастыри в самом грязном паскудстве жить: в блуде сатанинском, в грехе свальном. Ибо чем грязнее человек, тем слабее его связь с этим миром, а душа, следовательно, ближе к освобождению.
Все это Людомила от другого «праведного» слышала. Успел кое-что наболтать, отродье бесово, пока Пчёлко его не зарубил.
Пчёлко, Пчёлко... Где ты, верный друг?
Людомила поглядывала на трупы у конюшни, пытаясь разглядеть: нет ли среди мертых тела ее управляющего. Если Пчёлко сумел уйти, есть надежда...
— Холопа своего высматриваешь? — догадался «праведный». — Там не ищи. Не пришел еще твой холоп к освобождению. И долог будет его путь. Эй, кликните Пижму, пусть тащит сюда нечистую тварь, управляющего здешнего!
— Нету Пижмы, праведный, — пробасил один из державших Людомилу. — Он в село побег: межицких истинной вере учить. Дозволь, я притащу убивца?
— Тащи, — разрешил «праведный». — А ты, боярышня, на меня так глазами не зыркай. Лучше истине внемли: ибо близится последний час мира сего. Сокрушается ныне ваш мир руками Бога не ведающих русов... А-а-а, вот и холоп твой!
Людомила обернулась и вскрикнула от ужаса. Связанного, окровавленного Пчёлку мужик-еретик тащил за собой, подцепив крюком за ребро!
— Пчёлко! — Людомила бросилась к нему, но второй мужик поймал ее за край рубахи и отшвырнул назад с такой силой, что Людомила, не устояв, упала на землю, к ногам «праведного».
«Праведный» захихикал.
— Прости, госпожа, — хрипло произнес Пчёлко. Он не мог прийти ей на помощь. Не мог. Людомила поднялась. Сжала в кулаке край рубашки, порванной мужиком.
— За что? — спросила она тихо.
— За то! — «Праведный» поднял палец, устремил на Пчёлку. — Помнишь меня, человече?
— Пусть черт вас разбирает, богумилов, под личинами вашими! — с ненавистью выплюнул Пчёлко.
— А я тебя помню, — мягко, почти ласково произнес богумил. — Ты ведь братьев моих убил.
— Я убил, еретик! Отправил прямоком в ад! К вашему... — Тут мужик, что привел Пчёлку, дернул за крюк, и речь пресеклась стоном.
— Эх, не ведаете вы истины! — сокрушенно изрек «праведный», окунул ломоть в вино, откусил. — Эх, не ведаете. А истина же в том, что мир сей первенцем божьим Сатаниилом сотворен. Им же и души людские осквернены, ибо не может чистая душа в теле зловонном обитать, а покинет его, не медля, и к сонму ангелов присоединится. Не в том освобождение, чтобы смерть принять. — Голос еретика постепенно набирал силу. Богумил уже не говорил — гремел:
— Мало в смерти проку, ибо оскверненная душа вновь в плоть же воплотится. В том освобождение, чтобы осознала душа, что плоть грешная — зло есть. Чтобы возненавидела душа плоть, возненавидела скверну ее и, свободы возжелав от мук телесных и от мерзости, коя и есть сей сосуд диавольский, телом именуемый, в лоно господне отошла с радостью и восторгом.