Возможно, любительницам лёгкого, одноразового чтива и не понравится, потому... 
155 
– Потому что пленки у меня. Случись что со мной или моим сыном, записи попадут в газеты, на телевидение. И вся эта паршивая история получит такую огласку… Произойдет нечто вроде землетрясения. Поэтому ни вы, ни ваши покровители не опасны. Я не блефую. Впрочем, проверить, блефую я или нет, вы не сможете. Просто не рискнете. Счастливо оставаться.
Аверинцев засунул руки в карманы теплого плаща, кивнул Васильеву и медленно, сутулясь под порывами влажного ветра, побрел к выходу из сквера.
…Вернувшись на квартиру сына, Аверинцев, до костей прозябший в сквере, долго пил на кухне горячий чай. Наконец, поднял голову, грустно посмотрел на Рослякова.
– Мы так ни о чем не договорились, – сказал он. – Этот Васильев от своего не отступится. Не тот человек, такие не отступают. Или я совсем не разбираюсь в людях.
* * * *
Васильев сидел в утлом креслице перед круглым, в человеческий рост, зеркалом, обрамленным в ореховую резную раму. Он пристально, сощурив глаза, рассматривал свое отражение. Ничего особенного, человек как человек. Ботинки хорошие, из темной крепкой кожи, на высокой подошве, с глубоким рельефным рисунком протектора. Как раз по погоде ботинки. Немного помятый синий костюмчик, недорогой, но добротный, шерстяной. Светлая сорочка, темный галстук с вышитым на нем светлыми нитками гербом несуществующего государства или княжества. Этот светлый герб, если не присматриваться внимательно, напоминает только что посаженое пятно от сливочного пломбира или плевок.
Впрочем, все это мелочи, герб этот, будь он неладен, и синенький костюмчик. И овальная пряжка брючного ремня, словно надраенная бархоткой, лезет в глаза, блестит, как пасхальное яйцо. Главное, в общем и целом, выглядит Васильев неплохо, физиономия свежая, будто он только что с курорта вернулся, а не провел несколько недель в напряженной, но бесплодной работе, будто вовсе не он до утра мучался бессонницей, размышляя о собственных поражениях и неудачах. И он забылся странной давящей голову дремотой только под утро. И сон странный привиделся. Снится будто он, Васильев, атеист, всегда смеявшийся над сказкой о Боге, стоит на коленях в красном углу и истово молится, бьет низкие поклоны. А потом поднимает голову, а угол-то пустой, нет в нем иконы. И холодный пот вдруг пробивает по спине, холодный пот страха.
Васильев потянулся к тумбочке, плеснул в массивный стакан с толстым дном водки и немного фруктовой воды. Выпить можно, даже нужно, хотя легче все равно не станет. Концом шариковой ручки размешал коктейль, давший обильную зеленоватую пену, сделал большой глоток и поморщился. В доме такая тишина, что, кажется, уши заложило. Только вот дождик, зарядивший с утра, промозглый холодный дождик тревожит своими звуками, тянет в окно гнилым запахом весны, растаявшими помойками. Капли тихо стучат по жестяному подоконнику, в стекло скреблась ветка старой яблони.
Влажный ветерок, влетавший в комнату через переоткрытую форточку, шевелит линялую ситцевую занавеску, разгоняет табачный дым. Серая весна, совсем не похожая на весну, обещала только этот дождь, низкое мглистое небо – и ничего больше.
Кажется, внизу на первом этаже скрипнули половицы. Или эти звуки только мерещатся ему? Васильев прислушался, вроде, все тихо. Может, неутомимая и ушлая хозяйка дома Марья Никитична, с утра отправившаяся в собес то ли клянчить единовременное пособие, то ли о прибавке к пенсии хлопотать, скоро закруглила дела и уже возвратилась обратно. Если действительно так, если она вернулась, то сейчас старуха поднимется сюда, наверх, и начнет донимать Васильева своими бестолковыми нудными разговорами. Он снова прислушался к неразборчивым звукам, неизвестно откуда идущим. Нет, это не бабка возвратилась. Не успеет она так скоро обернуться, не на ходулях же она в собес бегает. А просто скрипит старая яблоня за окном, разросшимися ветками царапает стекло.
Васильев вытянул вперед ноги и покосился на большой мягкий чемодан, сложенный в дорогу. Уже скоро. Через полчаса пора отчаливать. Он поднял стакан и, отсалютовав своему отражению в зеркале, выпил.
Все, хватит изводить себя душевным мазохизмом, оправдываться перед собой. Ничего не получилось из этой затеи, псу под хвост вся работа, но нет здесь его вины. Васильев действовал методично, правильно действовал, пусть несколько прямолинейно, но правильно. Он пришел бы к цели, но не судьба. К его голосу, здравому и трезвому, никто не захотел прислушаться. Трегубович, которого посадили ему на шею, предал. По-другому и быть не могло. В самой ущербной природе, в натуре этого подонка заложено предательство. Васильев распечатал новую сигаретную пачку, скатал в маленький шарик блестящую фольгу, щелкнул зажигалкой.
155 
