Особенно,... 
117 
Каждый божий день рано утром Мика приезжал сюда, оставляя машину на стоянке перед институтом, и до вечера торчал у Нее в палате, там же перекусывал, бегал курить на лестницу…
А спустя три недели вывел Ее из ворот института, с еще не снятыми швами, слабую, измученную тяжелой операцией и химиотерапией, усадил в машину — по дороге, согласно примете, выбросил в снег Ее больничные тапочки (чтобы уже никогда сюда не возвращаться!) — и увез Ее в Репино, в Дом творчества Союза кинематографистов, путевку в который им достал Микин приятель-киносценарист.
Теперь Мика и сам лежал на этом же четвертом этаже, напротив Яшиного отделения, про которое какой-то институтский острослов сказал:
- Нашли себе работу люди —
- С утра до ночи щупать груди!
Десять дней Мика Поляков ждал приговора!
Альфред, неотступно торчавший в палате, днем помалкивал, устроившись в ногах у Мики, чтобы не нервировать еще троих, уже прооперированных, почти безнадежных Микиных сопалатников, а ночами пытался развлекать Мику разной мелкофилософской болтовней.
Одновременно с невзыскательной и отвлекающей трепотней Альфред незримо ухаживал за всеми четырьмя обитателями этого «ракового корпуса», поутру приводя в изумление проснувшихся мужиков чисто вымытой посудой, прибранными тумбочками, аккуратно разложенными бесполезными лекарствами.
Ночами же, когда больной никак не мог дозваться дежурной сестры или врача, Альфред насобачился как-то по-своему вызывать их сам — точно в определенную палату, к тому больному, которому врач или сестра были сейчас необходимы.
Десять дней Мику никто не лечил — ждали лабораторного результата биопсии. Вполне вероятно, что придется удалять три четверти желудка. Естественно, если биопсия будет того… Раковая. А пока — только диета и болеутоляющие. И ставший почти привычным страх смерти.
От паники спасало воспоминание о том, как вела себя тогда, в сегодняшнем Микином положении, его любимая Женщина.
Она, зная про себя уже все, в ожидании заключения лаборатории и дальнейшей неотвратимой операции, переводила с польского на русский иронический детектив Иоанны Хмелевской. И особо смешные куски из рукописи читала Мике вслух!..
На одиннадцатые сутки к Мике пришел заведующий этим отделением, как говорил про него сам Яша Бавли, «доктор Господней милостью!», высокий, сильно пьющий, тихий и немногословный человек в сопровождении двух ординаторов и доктора Бавли.
— Ну что, Михал Сергеич, как чувствуете себя? — спросил он.
— Когда операция? — впрямую спросил Мика. Он слишком устал ждать и бояться, чтобы поддерживать «светскую» беседу.
— Да не будет вам никакой операции. Ничего у вас, кроме язвы, нету, а язву мы вам постараемся подлечить. Если вы нам слегка поможете… Вот Яков Лазаревич, наш общий друг, все вам и объяснит. Вы не смотрите, что он у нас «титечный мастер», — он в нашем деле понимает лучше, чем кто-либо. Яша, я сейчас в операционную, а ты поболтай с Михал Сергеичем. Если что неясно, я после операции в вашем распоряжении.
Ушел и ординаторов своих увел.
— Обошлось, — сказал доктор Бавли Мике Полякову. — И прекрати плакать, дурак старый. Тебе нужно хохотать от счастья и до потолка прыгать, а ты…
В ногах у Мики облегченно простонал невидимый Альфред. Доктор Бавли обернулся и подумал, что ему послышалось. Спросил у Мики:
— У тебя валюта есть? Только не соцстран…
— Есть немного. Надо кому-нибудь заплатить? — сморкаясь и вытирая платком глаза, с готовностью спросил Мика.
— Нет. Это тебе необходим зантаг, ранитидин, а они есть только в валютных аптеках. В нашем онкологическом институте нет даже ваты! К нам больные на операции поступают с собственным перевязочным материалом.
***
Спустя еще неделю Мика выписался из Института онкологии.
В почтовом ящике его уже ждал красивый и толстый конверт из Германии. В нем было официальное приглашение приехать в Мюнхен на три месяца.
— Уезжай, Мишенька! — сказал Яков Лазаревич Бавли. — Уезжай и не возвращайся. Язва твоя слегка затянулась, но если ты профилактически не будешь принимать то, что ты там сможешь получить по элементарной и даже не очень дорогой страховке, твоя язва снова возобновится и сможет перейти в злокачественное состояние. И тебе не помогут никакие твои звания — ни заслуженного деятеля искусств, ни лауреата Госпремии, ни хрена! Все, что имело вес и ценность вчера, сегодня катастрофически теряет какой-либо смысл. Я не хочу тебя пугать. Ты достаточно напуган одним пребыванием в нашем институте. Я просто хочу тебя сберечь. Продлить тебе жизнь этак лет на десять. Чтобы ты больше никогда не звонил мне в три часа ночи, когда у тебя опять начнется кровавая рвота!..
117 
