71 
– Я в состоянии заплатить! – запротестовал Андрей.
– Не нужно. Это мой дар тебе. Первый, но – многозначительная пауза – не последний. Иди, Андрей. Впереди трудный путь и великая слава. Бог с тобой.
Лешинов прикоснулся ко лбу Андрея (тот опять не успел отреагировать!), и Ласковин ощутил мгновенный всплеск эйфории, а затем звенящую пустоту в голове.
Дверь открылась, и внутрь хлынула толпа лешиновских последователей. На Ласковина обращали мало внимания (обычное дело: еще один обращенный), и он беспрепятственно вышел из гримерной и по указателям добрался до фойе.
Здесь он не без труда нашел Гужму и принял от него пакет с сушеной травой, фотографию и книжечку в мягком переплете под названием «Истинное здоровье». Получив все это, Ласковин испытал настоящее удовлетворение. И еще – огорчение и беспокойство оттого, что вынужден надолго отложить встречу с отцом Константином. То, что встречу придется отложить, Андрей знал заранее, а вот «беспокойство и огорчение» были приобретены недавно. «Благословение» Лешинова было липким, как солидол, и просачивалось в каждую мысль.
Глава пятая
– Ну как? – спросила Наташа, когда Андрей сел в машину.
– Погоди!
Ласковин перекрестился, мысленно произнес «Отче наш», затем – «Да воскреснет Бог…» Помогло. Но не очень.
– Что-то не так, милый? – ласково спросила Наташа, беря его за руку.
– Заколдовал меня, гад! – сердито сказал Андрей. Наташа потянулась к нему, подсела ближе, обняла.
– Какой опасный мерзавец,– бормотал Андрей.– Какой умный, сильный и опасный мерзавец…
Но тепло Наташиного тела, ее нежные прикосновения – успокаивали мысли. Воздух в темном салоне машины пах ею, Наташей. Снаружи уже плотно сгустились сумерки. Лишь метрах в семи-восьми впереди горел фонарь. Свет фонаря был розовый.
Наташа прижала голову Андрея к груди.
– Никому тебя не отдам, никаким колдунам, мой любимый, мой славный, никаким злым, жестоким, никому, мой самый чудный, самый единственный… – шептала она, ероша курчавые волосы Ласковина.
Мимо шли люди. Наташа видела, как они возникают из темноты в фонарном розовом свете – и снова исчезают в темноте. Они были – ненастоящие. Никому из них не было дела до Наташиного счастья. И Наташе не было дела до них, похожих друг на друга, незнакомых, неважных… И вместе с тем она была как-то связана с ними со всеми, через себя, через Андрея. Они шли и не смотрели на нее. А если бы и смотрели – это все равно. Ей все равно. Когда Наташа танцевала в белом огне софитов, ей тоже было все равно, смотрят на нее или нет. Главное всегда остается внутри, не снаружи.
«Я счастлива,– подумала Наташа, прижимаясь к вкусно пахнущей макушке друга.– Я счастлива!»
Рука Андрея упала Наташе на колени, соскользнула вниз, Наташа сжала ее ногами, чувствуя сквозь колготки тепло и силу этой руки.
Тепло поднималось вверх, к животу, к груди, Наташе нестерпимо захотелось почувствовать загоревшейся кожей шершавый подбородок Андрея, его губы, его жесткие упрямые волосы…
Забыв, где они, забыв, что можно им сейчас, а чего – нельзя, Наташа распахнула плащ и начала торопливо расстегивать пуговички на груди.
Андрей отстранился от нее.
Наташа замерла.
«Сейчас он меня остановит!» – подумала она с испугом и раскаяньем.
– Наташ! – он произнес ее имя с незнакомой, пугающей интонацией.
И вдруг быстро и жадно притянул ее к себе. Наташа ощутила на губах вкус крови… нет, ей показалось, просто что-то соленое… Тихо взвизгнула расстегиваемая молния Наташиной юбки. Девушка нетерпеливо дернула блузку вверх, обнажая живот. Сильные ладони легли на ее поясницу, и Наташа выгнулась, откинулась назад, уперлась затылком в подголовник (ни ему, ни ей не пришло в голову опустить спинку сиденья), Андрей прижался лицом к гладкому, твердому, напрягшемуся животу, потянул к себе, пока Наташа с лихорадочной быстротой избавлялась от обуви, колготок, трусиков…
Потом как-то сразу Наташа оказалась сидящей у него на коленях, совсем раздетой. Только почему ей так жарко?
Андрей запрокинул голову, и Наташа наклонилась к его лицу, с нежной легкостью трогала губами лоб, глаза, нос… Пока Андрей не обхватил пальцами ее пушистый затылок, и тогда губы их наконец слились…
Все злое, что еще оставалось в Ласковине, растаяло. Наверное, на какое-то время растаял и он сам, весь, перестал видеть, слышать, думать, существовать…
Они оторвались друг от друга, но губы их остались рядом, так близко, чтобы чувствовать учащенное дыхание другого. Они должны были разделиться, чтобы соединиться снова, по-новому, но не хотелось даже на долю секунды отдаляться друг от друга.
71 
