— Спасибо, — сказал он.
Уэбберли знал, почему она это делает. Жена приносит ему чай по той же самой причине, по которой отправится на кухню в тот же миг, как он встанет с кровати, и начнет готовить ему обильный и питательный завтрак. Это единственный способ, которым она могла извиниться перед мужем за то, что не сумела сдержать свое слово, данное двадцать четыре часа назад. Ее план поработать в саду закончился ничем. Даже под защитой ограды, обегающей их владения по периметру, она не чувствовала себя в безопасности и поэтому не решилась выйти из дома. Возможно, она пыталась: взялась за ручку двери («Я смогу»), приоткрыла дверь на полдюйма («Да, и это у меня получилось»), почувствовала на щеках дуновение ветра («Мне нечего бояться») и даже притронулась к косяку, но тут паника победила ее. Дальше она не продвинулась, и Уэбберли знал это наверняка, потому что — Господи, прости его безумие — он проверил ее резиновые сапоги, зубцы грабель, садовый инструмент и даже мусорные пакеты в поисках доказательства того, что она выходила на улицу, сделала что-то, подобрала с земли желтый лист, одержала первую маленькую победу над своими иррациональными страхами.
Он одним махом допил чай и рывком поднялся с постели. Пижама липла к телу, от нее пахло потом. Уэбберли чувствовал слабость во всем теле, странную неуверенность, как будто переболел долгой тяжелой болезнью и только-только начал выздоравливать.
Фрэнсис сказала:
— Я пойду приготовлю тебе хороший завтрак, Малькольм Уэбберли. Сегодня никаких кукурузных хлопьев.
— Мне надо принять душ, — сказал он в ответ.
— Чудесно. Значит, у меня будет достаточно времени.
Она направилась к двери.
— Фрэн, — остановил он жену и, когда она обернулась, ожидая продолжения, сказал: — Ничего этого не нужно.
— Не нужно?
Фрэнсис склонила голову набок. Она уже причесала свои рыжие волосы (окрашенные средством, которое муж покупал по ее просьбе каждый месяц и которым она пользовалась, чтобы цвет ее волос стал таким же, как у их дочери, чего никогда не получалось) и надела розовый халат, застегнув его на все пуговицы и аккуратно подпоясавшись.
— Правда, — повторил он, — ты не должна…
Что не должна? Произнесенные вслух, эти слова не приблизят ни одного из них к желанной цели.
— Не должна так нянчиться со мной. Я вполне обойдусь хлопьями.
Она улыбнулась.
— Конечно, обойдешься, дорогой. Но хотя бы время от времени надо питаться полноценно. У тебя будет время поесть?
— Еще надо выгулять пса.
«Я погуляю с ним, Малькольм». Но такого заявления она сделать не могла. Только не после вчерашнего намерения поработать в саду. Два поражения подряд станут травмой, нанести себе которую она не рискнет. Уэбберли это понимал. Весь ужас состоял в том, что он всегда и все понимал. Поэтому он не удивился, когда она сказала:
— Ну посмотрим, как у тебя будет со временем. Думаю, хватит на все. А если нет, то придется Альфи сократить прогулку. Сходите до угла и обратно. Ничего с ним не станется.
Фрэнсис пересекла комнату, нежно поцеловала мужа и вышла. Через минуту он услышал, как она начала хлопотать на кухне. Она запела.
Уэбберли прошлепал по коридору в ванную. Там пахло плесенью — от бетонного бордюра вокруг ванны, который давно следовало почистить, и от пластиковой занавески, которую давно следовало сменить на новую. Уэбберли распахнул окно настежь и встал перед ним, вдыхая полной грудью напоенный влагой утренний воздух. Это был тяжелый, туберкулезный воздух, обещающий приближение долгой, холодной, мокрой и серой зимы. Уэбберли подумалось об Испании, Италии, Греции, о раскиданных по планете залитых солнцем местах, которые он никогда не увидит.
Он разом отбросил от себя солнечные видения, отвернулся от окна и скинул пижаму. На полную мощность открыл кран горячей воды, так что над ванной поднялось облако пара — совсем как надежды оптимиста; потом добавил холодной воды, чтобы температура стала терпимой, шагнул под душ и начал энергично намыливаться.
Уэбберли вспомнил разумные слова дочери о том, что он должен был заставить Фрэнсис снова ходить к психиатру. Он спрашивал себя, какой вред в том, чтобы хотя бы просто предложить это жене. Вот уже два года он не упоминал о ее болезни. Так насколько непростительным будет после двадцати пяти лет совместной жизни высказать предположение, что в скором времени перед ними откроются новые возможности и что для того, чтобы воспользоваться этими возможностями, Фрэнсис стоит подумать, как наилучшим образом подойти к решению ее проблемы? «Мы могли бы путешествовать, Фрэнни, — сказал бы он ей. — Только подумай: мы можем снова увидеть Испанию. Подумай об Италии. Или о Крите. Да что там, мы можем вообще продать дом и переехать в деревню, как мечтали, помнишь?»