Но... читается легко и любовь-морковь
273 
— Нам надо идти, — сказала она. — Они ждут. Они войдут сюда, если мы не…
— Нет, — сказала Чайна.
— Что — нет?
— Я не буду сидеть. Не пойду под суд. Или как это у них тут называется. Я выхожу из игры.
— Но как… Чайна, тебе некуда идти. Ты же не можешь сбежать с острова. Они, наверное, уже перекрыли… Это невозможно.
— Ты неправильно понимаешь, — сказала Чайна. — Выйти из игры не значит сбежать с острова. Выйти — значит выйти. Вместе с тобой. Подруги — так до самого конца.
Она осторожно положила фонарик и начала возиться с чекой гранаты. Себе под нос она бормотала:
— Вот не помню, как скоро эти штуки взрываются, а ты?
— Чайна! Нет! Она не взорвется. А если взорвется…
— На это я и надеюсь, — сказала Чайна.
К ужасу Деборы, ей удалось раскачать чеку. Старая, ржавая, повидавшая за последние шестьдесят лет бог весть какие непогоды, она должна была стоять на месте, как влитая, но она двигалась. Как те неразорвавшиеся бомбы, которые время от времени извлекают из-под земли на южной окраине Лондона, граната сгустком памяти лежала на ладони Чайны, а Дебора судорожно пыталась вспомнить, сколько времени есть у них — у нее — в запасе, чтобы попытаться избежать смерти.
Чайна начала считать:
— Пять, четыре, три, два…
Дебора качнулась назад и, не раздумывая, упала в темноту. Какую-то секунду, которая показалась ей длинной, как вечность, ничего не происходило. Вдруг стены дольмена сотряс такой грохот, словно наступил конец света.
И все исчезло.
Дверь сорвало с петель. Точно снаряд, она отлетела в густую растительность, а за ней наружу вырвался порыв ветра, жаркий, словно адское сирокко. Времени не стало. Застыли все звуки, как будто их поглотил ужас.
Через час, или минуту, или секунду весь свет сошелся клином на этом крохотном кусочке острова Гернси. Звук и движение взвихрились вокруг Сент-Джеймса, словно поток воды из прорванной плотины, несущий с собой грязь, листья, поломанные ветки, вырванные с корнем деревья, изувеченные трупы животных. Он чувствовал какую-то толкотню и возню в тесном пространстве утоптанной растительности, которое служило им наблюдательным пунктом. Он ощущал движения людей и слышал проклятия одного и громкие крики другого — голоса долетали до него, словно с другой планеты. Где-то далеко кто-то пронзительно вопил, вопли будто парили над ними, а лучи света вокруг метались и раскачивались в пыльной темноте, словно руки и ноги повешенных.
А он, не сводя глаз с дольмена, осознавал, что все — и слетевшая с петель дверь, и шум, и жаркое дуновение, и суета вокруг — было проявлениями события, которое никто не предвидел даже в теории. Свыкнувшись с этой мыслью, он, шатаясь, двинулся вперед. Он шел прямо к двери, не обращая внимания на заросли ежевики, которые цеплялись за него со всех сторон. Он рвал колючие побеги руками и даже не замечал, как они ранят его плоть. Он видел только дверь, коридор за ней и непередаваемый страх, о котором он не хотел даже думать, хотя прекрасно понимал, что именно случилось с его женой и убийцей, запертыми вместе.
Кто-то схватил его, и до него дошел чей-то крик. Не только звук, но и слова тоже.
— Господи, вот он. Сюда, парень! Сомаре! Да приведите его, Христа ради. Сомаре, черт тебя побери, посвети нам. Готорн, сейчас прибегут из дома. Не пускай их сюда, ради всего святого.
Его тянули, дергали и наконец толкнули вперед. Освобожденный от ежевики, которой зарос весь луг, он плелся позади Ле Галле в направлении дольмена.
Ибо тот продолжал стоять, как стоял здесь уже сто тысяч лет: гранитные блоки, вырубленные из породы, составлявшей самую основу этого острова, оправленные в гранит, окруженные гранитом, крытые гранитом и выложенные гранитом изнутри. Да еще и засыпанный землей, которая отражала многочисленные попытки человека разрушить его.
Это не удалось никому. Даже теперь.
Ле Галле отдавал приказы. Вытащив фонарь, он светил им внутрь холма, откуда летели клубы пыли, словно души, освобожденные в день Страшного суда. Кто-то из его людей подошел сзади и спросил его о чем-то, и этот вопрос — какой именно, Сент-Джеймс не разобрал, поскольку не в силах был воспринимать ничего, кроме того, что открывалось его взгляду, — заставил главного инспектора замешкаться на пороге. Сент-Джеймс воспользовался паузой и проник туда, куда при других обстоятельствах его бы не пустили. Делая шаг вперед, он молился, заключая сделку с Богом: «Если она выживет, я сделаю все, что Тебе угодно, стану кем угодно, приму все, что угодно. Только не это, Господи, только не это».
273 
