Особенно,... 
109 
— Правильно.
— Что правильно?
— Что я — Горелов Иван Сергеевич. — Иван выпрямился. — Или вас что-то другое интересует? Ещё я увлекаюсь коллекционированием открыток с видами на Петропавловскую крепость.
— Не надо умничать, — заметил молодцеватый. — Это в ваших же интересах… Следующий вопрос: на какой станции вы родились?
Иван хмыкнул.
— Я родился до Катастрофы вообще-то. Чем вы хотите загнать меня в угол? Станционным штампом? Это было бы забавно.
— У вас штамп Площади Восстания, верно?
— И что? Я там оказался после Катастрофы, — соврал Иван. Впрочем, это написано в его фальшивом паспорте, а значит для Горелова Ивана Сергеевича это не совсем ложь. — Это преступление?
— Нет, — сказал молодцеватый. Неожиданно сложил папку, поднялся. — Это совпадение.
Совпадение? Иван не понимал. Допрашивающий вел какую-то странную игру. Странную и тревожную. Затылок опять раскалывался. Или опять чёртова интуиция или травма. Лучше бы травма, подумал Иван. Достали меня уже эти плохие предчувствия…
Молодцеватый пошёл к двери. Вдруг на пороге остановился, словно что-то вспомнил. Повернул голову.
— Вашего отца как зовут? — спросил как бы между прочим.
— Сергей. — Врёшь, на такой ерунде меня не поймаешь.
— Вы его помните?
Интересный вопрос.
— Нет, — сказал Иван. Не надо увеличивать ложь больше необходимого. — Очень смутно. Он нас с матерью отослал, понимаете?
— Понимаю, — сказал молодцеватый. — Спасибо за откровенность, Иван Сергеевич. Вас отведут на отдых.
Это теперь так камера называется? Впрочем, грех жаловаться. После станции Слепых (Просвет — какая ирония) ему любая камера, где есть освещение, в радость.
— Ну, как? — поднялся Кузнецов. — Что спрашивали?
Иван отмахнулся, сел на койку, прислонился спиной к стене. Надо подремать, пока есть возможность. Прошло время… час, может быть. Иван думал, что на допрос позовут ещё кого-нибудь из них, но там, похоже, решили ограничиться только им.
* * *
— Я выразитель чаяний народа, — заявил Уберфюрер, развалившись на узкой койке.
Закинув руки за лобастую, исполосанную, побитую голову, начинавшую неровно обрастать — словно трава вокруг наезженной колеи — волосами вокруг шрамов, он смотрел в потолок мертвенно голубыми глазами, светлыми и яркими, как диодные фонари. И рассуждал вслух.
Иван слушал.
Роль слушателя была хоть и не новой, но ещё не надоевшей. Вообще, умение слушать — одно из самых важных качеств вожака стаи. Или командира диггерской команды. Правда, уже бывшего.
…Вспышка: оскалившийся Гладыш с кровавой накипью на губах, Сазонов, матовый блеск кольта-питона. Выстрел.
Бывшего командира бывшей команды.
Иван мотнул головой. К чёрту. К монтерам всё.
— Чего ты выразитель? — переспросил Мандела с сарказмом. — Нет-нет, ты продолжай говорить, я записываю.
— Записывай, — Убер прищурил левый глаз и начал диктовать в потолок. — Выразитель народных желаний. Можно сказать, их материализация.
— Я хренею, — вставил Кузнецов. Посмотрел по сторонам, гордый — вот как я могу. Салага.
Иван усмехнулся.
— Я тоже хренею, — согласился он. Впрочем, Миша прав, пожалуй. Такой материализации народных желаний, как красный скинхед с плохо выбритой и изуродованной шрамами головой, врагу не пожелаешь.
— Но-но! — возмутился Убер. — Слушайте, дети мои, и учитесь. Брат, пиши. Русский народ, пункт «а» — не любит инородцев. Пункт «б» — потому что боится их. Но дело в том, что пункт «б» неверен. Русский народ боится не инородцев, а себя. Вернее, он опасается, что после стольких лет, когда его гнули то в одну, то в другую сторону, ломали кости, отбивали почки, ставили на колени и учили жрать по звонку колокольчика, после стольких лет издевательств он разучился давать сдачи. Именно поэтому инородцы ему так страшны. Что, если они посягают на него, не уважают? Вдруг они примут доброту русского народа за слабость, а гостеприимство за потакание хамству — и сядут русскому народу на шею? Глупость и низость вышестоящих, вечные побои и выбивание лучших — и что осталось? Отсюда и преувеличенно резкая реакция. Когда нет у целого народа покоя в душе — нет уверенности в собственной адекватности, в точной оценке происходящего — то лучше перестраховаться и ответить резче, чем нужно. Поэтому — национальная резкость, ожидание только плохого и заранее выбранная боевая позиция. Вот, господа мои товарищи, в чём вечный роковой парадокс русского народа — а теперь народа Ковчега. Ибо спаслись мы и с гадами и с курами и… ещё с кем-то из тварей.
109 
