Особенно,... 
97 
— Обаятельнее тебя все равно никто не будет. Лукреция положила руки ему на плечи, а Чезаре обнялее за талию. Они поцеловались.
Это отнюдь не было родственными объятиями.
Застряв в шкафу, я испустила долгий, беззвучный вздох. Меня словно бы пронзило мечом: я наконец-то все поняла. Меня захлестнуло невыразимое отвращение, голова закружилась, и я осторожно ухватилась за полированное дерево, чтобы не упасть.
Когда они отстранились друг от друга, Лукреция сказала:
— Я хочу, чтобы ребенок остался в семье.
— Старый ублюдок убежден, что это его ребенок, — отозвался Чезаре. — Я уже уговорил его подписать тайную буллу. Ребенок будет признан Борджа, со всеми причитающимися правами. Можешь не сомневаться: я позабочусь, чтобы ему обеспечили хороший уход.
Лукреция улыбнулась и снова взяла его за руку; Чезаре поцеловал ей ладонь.
— Бедная Лукреция, — сказал он. — Тебе сейчас нелегко. Лукреция печально пожала плечами.
— У тебя свои трудности.
— Хуан — фигляр. Он непременно предоставит нам возможность избавиться от него — это лишь вопрос времени.
— Ты слишком суров к нему, — мягко упрекнула его Лукреция.
— Я слишком честен, — отозвался Чезаре. — И я — единственный из Борджа, кто достаточно умен, чтобы быть гонфалоньером.
— Единственный из мужчин Борджа, — поправила его Лукреция, и он улыбнулся.
— Это верно. Будь ты мужчиной, у меня не было бы ни единого шанса занять этот пост. Ты бы обвела меня вокруг пальца прежде, чем я рискнул бы хоть что-то предпринять. — Он выпустил ее руку, свернул документ в трубочку и тщательно перевязал ленточкой. — Я отвезу это его святейшеству. Мы завтра увидимся с тобой?
Его тон не оставлял ни малейшего сомнения в том, что этот визит не будет братским.
— Конечно. — Лукреция улыбнулась, и на щеках у нее появились ямочки. Она на миг умолкла и добавила странным тоном: — Пожалуйста, будь добр к Санче.
Сбитый с толку Чезаре нахмурился.
— Конечно, я добр к Санче. С чего бы вдруг мне не быть добрым к ней?
— Она была добра ко мне.
— Я буду добр, — сказал Чезаре, потом добавил более веселым тоном: — Но мы знаем, кто будет моей настоящей королевой, когда я стану королем Италии.
— Знаем, — откликнулась Лукреция. Очевидно, они уже обсуждали эту тему ранее. И все же, когда Чезаре направился к двери, она сочла нужным еще раз повторить: — Будь добр к Санче.
Вскоре Пантсилея вернулась и придумала благовидный повод, чтобы увести Лукрецию из комнаты, так что я смогла выбраться из шкафа.
Я не сказала Пантсилее о том, что видела и слышала. Я не сомневалась, что она нарочно толкнула меня в шкаф — именно затем, чтобы я узнала правду, куда более опасную, чем рассказ о кантерелле.
За несколько мгновений до того, как я ушла, так и не повидавшись с Лукрецией, я обнаружила маленький флакон, спрятанный в потайном кармашке в рукаве одного из платьев Лукреции. Я сунула его себе за корсаж, ничего никому не сказав. Вернувшись в свои покои во дворце Святой Марии, я принялась размышлять, когда бы и как применить этот яд.
Глава 21
Той ночью я отправила Чезаре записку, сообщая, что мне нездоровится. И мне действительно было плохо — на душе. Мой инстинкт, твердивший, что Чезаре не поверил мне потому, что сам способен на предательство, оказался верным. Но я и вообразить не могла подобной двуличности: он с таким гневом и болью говорил о кровосмесительной связи своего отца с Лукрецией — и сам был виновен в том же. Ни единому слову Чезаре нельзя было верить.
Теперь Александра одурачили, внушив ему, что Лукреция ждет ребенка от него, хотя на самом деле она ждала его от брата. Я сидела на балконе, смотрела в темный сад, и в голове у меня безостановочно крутилась одна и та же мысль: «Что же это за чудовищная семья?»
Я не могла доверять ни одному из них. Даже в моих чувствах к Лукреции появилась настороженность. Возможно, она и в самом деле хорошо относилась ко мне, раз просила брата быть ко мне добрым, но ее представления о любви и верности были искажены до крайности. Она настаивала, чтобы я помирилась с Чезаре, хотя собиралась и впредь оставаться его любовницей.
Той ночью я едва не обезумела от горя. Я сжимала в руке флакон с кантереллой и размышляла, не принять ли мне яд.
Я ненавидела Чезаре всем сердцем… и в то же время по-прежнему была безумно влюблена в него. Осознание этого наполняло меня отчаянием. Как я могла не распознать его вероломную натуру? Ведь наверняка она должна была как-то проявляться — быть может, легкой холодностью во взгляде или мимолетным жестким изгибом губ… Уж кто-кто, а я-то должна была это заметить, ведь я видела это и раньше, на лице моего отца. И хотя в Ферранте это проявлялось не так наглядно, я чувствовала, что и у него злое сердце.
97 
