36 
«Да-да, горячий харчо, хорошо», — соглашался Авто, смиренный логикой жизни, и, словно впервые, ошеломленно рассматривал ложку — так прекрасна была её строгая, скупая форма. Есть он уже не мог.
Но даже за столом, с газетным листом за майкой, похожий на морщинистого пионера, он не отпускал от себя свою рамку-сачок, время от времени накрывая ею что-нибудь. Вот поймал грязную рюмку, полюбовался. Накрыл солонку, посмотрел. Надел на бутылку. Потом ринулся к сдвоенным розеткам на стене («черные глаза»). Харчо — вдребезги на пол. Крик, шум, звон, гам. А он уже в ванной рамку к душу прилаживает, вполголоса ругаясь с Магриттом и в чем-то соглашаясь с «уважаемым Дюшампом»:
«Картинки — дым, воздух! Объекты — всё! И сгореть могут картины! Порваться! Сгнить! Всё может быть! — зловеще пугал он (у него самого часто пропадали и гибли работы). — Раз, папиросу кинул — и ничего нет, всё кошке под хвост, в головешки!.. Вон они, вон они!.. В углу шевелятся, тлеют! Затопчите их! — в испуге пялился он в пустой угол, где валялись ненужные шлепанцы (сам он давно ходил босиком). Кто-нибудь бежал в угол и яростно топтал шлепанцы: «тушил огонь». Авто успокаивался и продолжал: — А камень — не сгорит! А железо — не исчезнет!
Вон там, на подоконнике, пестик лежит!.. Пойдите накройте его рамкой!.. Пусть и он погреется… А то всю жизнь мордой в чесноке и соли — каково?.. Он всё чувствует, как мы!.. Что у него за жизнь: постоянно башкой что-то долбить и толочь! Головой о медь! День и ночь! О, бедный пестик!»
Кто-нибудь накрывал пестик рамкой. Авто долго оценивающе смотрел на него. Вставал — худой, сутулый, небритый, в вислых трусах, — шел к окну, снимал рамку, передвигал пестик к ступке, накрывал их рамкой:
«Так лучше! Они — как муж и жена, всегда вместе. Вот вам объем. Вот вам фактура. Тут все есть. Рама все сделала. Вырвала из жизни и перенесла в поэзию. Есть только поэзия, все остальное — её жанры! Она — смысл жизни человека, если он не свинья и не скот! А художники — жалкие кривляки, обезьяны Бога. Кого дразнить вздумали?.. Ваше дело маленькое — на след красоты навести, как пес на дичь. Это можно, это хорошо, это надо!.. Всё остальное — не ваше дело!.. Дальше человек должен идти сам».
Часто Авто говорил, что его мечтой было сварить несколько огромных рам из чугуна, отвезти их куда-нибудь на природу, врыть в землю и смотреть сквозь нее на пейзаж. Весной — нежная акварель. Летом — яркое масло. Осенью — приглушенная пастель. Зимой — черно-белая графика. Живые пейзажи. Времени неподвластны. Живут, пока живо железо рам. А оно живучее, по миллиону лет не умирает. Вот тебе объем, вот тебе фактура. Рамы сделать под старину, узорные, массивные, огромные, 50 х 50 метров. Одну можно на утес водрузить, другую в реку хитро вставить, чтобы вода через край лилась. Третью, 1000 х 2000, напротив крестьянского подворья врыть и смотреть, как жизнь в ней шевелится.
Он осторожно взял обломок шипа, осмотрел его, понюхал. Запах лака. Бросил его обратно и тихо отправился к соседу.
— Джимон, это ты мне кости подарил? — спросил он, просовывая голову в дверь и озирая привычный беспорядок: немытую посуду и одежду на полу, завалы тапочек и туфель, грязное постельное белье под раковиной.
— Костя? — заспанно переспросил негр. — Твоя костя барил?
— Пойдем покажу.
Они долго рассматривали кости и шипы. Мукумба, в полосатой пижаме, качал курчавой головой и протирал очки. От него несло кислым потом.
— Моя не дававай. Твоя мбана сама, а потомапотом забывала? — наконец, предположил он.
— Как это?.. Я же еще не совсем того!.. — ответил он. — Да и где такие кости взять?
— Вседу. Рестаурант, кафее. — Мукумба почесал в затылке, отчего вонь усилилась: — Знаеши, друга, мбана, уже пара день я смотрю следа на ванная…
Следов еще не хватало!
В ванной они действительно увидели неясные следы, петлявшие по белым плиткам. В коридоре их уже не было.
Негр поставил ногу рядом с одним из следов. След был мельче.
«Чертовщина!» Стало не по себе — кости, следы…
— Значит, не ты скелеты подбросил? — еще раз переспросил он, искренне желая, чтобы негр сказал «я».
Но тот отрицательно покачал головой и почесал волосатую грудь, свою гордость (в чем признался однажды: оказывается, у негров волосы на груди, как правило, не растут).
— Нета, что-та-та скелета?
— Надо уборщицу спросить.
На этом они разошлись по комнатам. Из-за стены тут же зазвучал гнусавый псалом.
36 
