Особенно,... 
105 
– Но при чем здесь убийства на юге?
– Понятия не имею. Поехали ко мне, там тебя никто не найдет. Поужинаешь, выпьем с тобой коньячку, а утром на свежую голову я подумаю, чем и как тебе можно помочь. А если ты мне не веришь, давай вернемся к твоему дому… Но учти, обратной дороги уже не будет – ОНИ так просто от тебя не отстанут… И те, кто решил тебя так грубо подставить, знают, что ждет тебя в камере, стоит тебе только попасть туда… Ничто и никто тебя уже не спасет.
Изольда согласилась, хотя понимала, что едет в логово зверя. И хотя этот зверь стал уже давно ручным и добрым, все равно при виде Лопатина ее нередко пробирала дрожь. Но еще страшнее были его слова о ее возможной участи, участи «важняка», оказавшегося в тюремной камере…
Они выехали из города, и машина помчалась по ночному влажному шоссе, рассекая желтыми лучами фар темноту и освещая жирно блестящую поверхность асфальта. По обеим сторонам дороги мрачно светились подкрашенные призрачным сияньем луны верхушки сосен и елей, иногда проблескивали маленькие мутно-голубые и словно дымящиеся зловониями болотца…
– Ну и забрался ты, Ваня… – прошептала измученная нехорошими предчувствиями и растревоженная не на шутку Изольда, когда машина въехала в лес и мягко запрыгала по ухабам, пробираясь все глубже и глубже, пока не выехала на освещенную луной поляну, с трех сторон окруженную лесом, за которым где-то далеко мерцало тусклыми размытыми огнями жилье.
– Это обычный дачный поселок, просто мой дом стоит почти в лесу, но в нем есть и газ, и горячая вода, и все, что ни пожелаешь… Так что не переживай – искупаешься, погреешься… И не бойся меня, я же не кусаюсь… – И он внезапно приблизил к ней свое неестественно гладкое, страшное от скользящих по нему прозрачных теней проплывающих мимо деревьев лицо – неузнаваемое лицо Лопатина. Оно было похоже на бледную шелковую маску со сверкающими хрустальными, почти белыми глазами.
Изольда зажмурилась. Она понимала, что весь этот страх и эта размытая палитра видений и образов, часть которых казалась нереальной, оживают лишь ночью и что виновата во всем только ночь.
Лопатин слегка коснулся губами ее лица.
– Ты меня не бойся… Я – с тобой.
* * *
Наконец-то я была дома, и первое, что собиралась сделать, это позвонить своей дорогой тетушке, по которой я к тому времени уже смертельно соскучилась, и так жалела о нашей размолвке, что готова была поделиться с Изольдой всеми своими любовниками. Но вместо этого мне пришлось поговорить со Смоленской, звонок которой разорвал тишину моей квартиры и прозвучал как-то особенно тревожно и громко.
– Валентина, это ты? Слава богу. Значит, так. Нас сейчас могут прослушивать, поэтому я перезвоню тебе через час по другому телефону. Это очень важно и касается Изольды. Все. Целую.
И короткие гудки.
Я ничего не понимала. Неужели что-то случилось с Изольдой?
Я позвонила ей домой – трубку взяли сразу, и мужской голос меня спросил:
– Кто звонит?
– Где вас воспитывали, черт побери? Я звоню своей тете, Изольде Павловне Хлудневой, а вы берете трубку да еще смеете спрашивать, кто ей звонит! Кто вы и что делаете у нее в квартире? Я сейчас же вызову милицию!..
Я бросила трубку, всем сердцем чувствуя, что с тетей стряслось что-то очень и очень серьезное. Смоленская сказала, что перезвонит через час «по другому телефону». Наша семья жила на три телефона: мой, моей обожаемой мамочки, которой, как всегда, когда она была мне нужна, не было дома и она носилась по Африке с камерой под мышкой, и Изольдин. Но если Смоленская звонила ко мне домой, а у Изольды дома были незваные гости, то Катерина Ивановна могла мне позвонить только на мамину квартиру. Поэтому я, прихватив чертову сумку с деньгами и понимая, что рискую, быть может, жизнью, перемещаясь с ней по городу, в котором, собственно, почти украла их, первым делом взяла такси и поехала на вокзал. Страсть к камерам хранения у меня еще не пропала, и я доверила свою дорогую ношу молчаливой стальной ячейке.
И только после этого, налегке, поехала к маме. Точнее, в ее квартиру.
Как я хотела тогда, чтобы открылась дверь и я увидела ее, «нашу дорогую Нелличку», как говорила Изольда; я бы бросилась в ее объятия и разрыдалась у нее на груди, рассказывая взахлеб обо всех несчастьях, свалившихся мне на голову; я бы котенком свернулась на ковре возле ее ног и просила прощения за все безрассудства, которые привели меня к нервной болезни. Я больше не сомневалась в том, что крыша у меня окончательно поехала. И я уверена, что мама вылечила бы меня одной своей лаской, одним своим мягким, воркующим и нежным голосом.
105 
